– Мэри, – спросил я, – сколько у тебя таблеток «темпуса»?

– Ни одной.

– Ладно. У меня хватит на нас двоих. Давай растянем наш отпуск, пусть он длится подольше. Вдруг нам осталось всего двадцать четыре часа? Можно превратить их в целый месяц субъективного времени.

– Нет.

– Но почему? Давай ловить момент, пока он от нас не убежал.

Она накрыла ладонью мою руку и внимательно посмотрела мне в глаза:

– Нет, дорогой, это не для меня. Я хочу прожить каждое мгновение своей жизни, не омрачая его беспокойством о следующем. – Наверное, я выглядел очень упрямо, и она добавила: – Если хочешь принимать «темпус», я не возражаю, но, пожалуйста, не уговаривай меня.

– Да ну к черту! Я не буду веселиться в одиночку.

Она промолчала, и, должен заметить, это лучший способ выигрывать споры.

* * *

Не то чтобы мы часто спорили. Если я из-за чего-то заводился, Мэри обычно поддавалась, но в конце концов выходило, что не прав я. Несколько раз я пытался разговорить ее, заставить рассказать о себе – нужно же мне знать о своей жене хоть что-то, – и на один из моих вопросов о прошлом она задумчиво ответила:

– Иногда мне кажется, что у меня вообще не было детства. Может, оно мне просто приснилось?

Я спросил напрямик, как ее зовут.

– Мэри, – спокойно ответила она.

– Это твое настоящее имя? – Я уже давно сказал ей свое, но она по-прежнему звала меня Сэмом.

– Конечно настоящее. С тех пор как ты меня назвал этим именем, я – Мэри.

– Ладно, ты моя дорогая и любимая Мэри. А как тебя звали раньше?

В глазах у нее промелькнула какая-то затаенная боль или обида, но ответила она спокойно:

– Когда-то я носила имя Аллукьера.

– Аллукьера, – повторил я, смакуя его на языке. – Аллукьера. Какое странное и красивое имя – Аллукьера! В нем есть что-то величественное. Моя дорогая Аллукьера…

– Теперь меня зовут Мэри, – отрезала она.

Я понимал, что где-то когда-то с ней случилось что-то ужасное и память о нем до сих пор отзывается болью. Но видимо, мне просто не суждено было о нем узнать. Я почти не сомневался, что когда-то она была замужем. Может, причина в ее первом браке.

А потом я выкинул это из головы. Она была такая, какая есть, теперь и навсегда, и я был счастлив, что могу согреть душу теплом ее присутствия. «Ее разнообразью нет конца, Пред ней бессильны возраст и привычка…»[23]

* * *

Я продолжал называть ее Мэри, раз ей так больше нравилось, и думал о ней как о Мэри, но имя, которое она когда-то носила, не давало мне покоя. Аллукьера… Аллукьера… Я катал его, как горошину, на языке. Меня не оставляло впечатление, что где-то я его слышал.

И неожиданно я вспомнил. Настойчивая мысль все-таки раскопала информацию на дальних полках памяти, заваленных всяким бесполезным хламом, от которого невозможно избавиться. Была в свое время то ли секта, то ли колония… Они пользовались искусственным языком и даже имена детям давали новые, придуманные…

Точно. Уитмениты. Анархистско-пацифистский культ. Их вышибли из Канады, но они не смогли закрепиться даже в Литл-Америке.[24] Их пророк еще написал книгу «Энтропия радости». Я ее не читал, но однажды пролистал, в ней было полно псевдоматематических формул, указывающих путь к достижению счастья.

В мире все «за счастье», так же как все «против греха», но эти сектанты пострадали из-за принятых у них обрядов. Свои сексуальные проблемы они решали очень древним и не совсем обычным по современным понятиям способом, что создавало взрывоопасные ситуации, с какой бы культурой ни соприкасались уитмениты. Даже Литл-Америка была недостаточно далеко, и, если я правильно помню, остатки сектантов эмигрировали на Венеру. Но в таком случае никого из них уже нет в живых.

Короче, думать об этом – только забивать голову. Если Мэри была уитмениткой или выросла в их среде, это ее дело. И уж конечно, я не допущу, чтобы философия какого-то там культа нарушала согласие в семье; брак, в конце концов, не купчая, а жена – не собственность.

Если это было все, что Мэри хотела скрыть от меня, то я не хотел ничего об этом знать. Мне не нужна была девственность, запаянная в герметичную упаковку, мне нужна была сама Мэри.

В следующий раз, когда я упомянул «темпус», Мэри не стала спорить, но предложила ограничиться минимальной дозой. Вполне приемлемый компромисс – увеличить дозу никогда не поздно.

Чтобы препарат подействовал быстрее, я приготовил инъекции. Приняв «темпус», я обычно слежу за часами, и когда секундная стрелка замирает, это означает, что препарат подействовал. Но в моей хижине не было часов, а мы перестали носить свои перстни. Это было утром, мы не спали всю ночь и теперь лежали обнявшись на полукруглом низком диване у камина.

Мы долго лежали так, в полусне и покое, и я уже начал подумывать, что препарат не сработал. А потом я понял, что восходящее солнце замерло на месте. За панорамным окном повисла птица, и только если смотреть на нее достаточно долго, можно было заметить, что крылья у нее движутся.

Я отвернулся от окна и бросил взгляд на жену, привычно восхитившись изяществом ее ног и выразительными округлостями. Пират свернулся у нее на животе, поджав лапы, словно спрятал их в муфте. Они оба как будто спали.

– Как насчет завтрака? – спросил я. – Я умираю с голоду.

– Готовь, – ответила Мэри. – Если я пошевелюсь, Пират проснется.

– Но ты поклялась любить меня, почитать и кормить завтраком.

Я наклонился и пощекотал ей пятку. Мэри вскрикнула и резко поджала ноги. Пират подскочил и с недоуменным мяуканьем шлепнулся на пол.

– Ну зачем ты? – сказала Мэри. – Из-за тебя я слишком резко дернулась и обидела Пирата.

– Забудь кота, женщина, ты замужем за мной!

Однако я понимал, что не прав. Когда рядом есть кто-то, кто не принимал «темпус», двигаться нужно крайне осторожно. По правде сказать, я просто забыл про кота. Ему наверняка казалось теперь, что мы скачем и дергаемся, как пьяные чертики из табакерки. Я хотел приласкать его и заставил себя двигаться медленнее.

Куда там. Пират бросился к своей дверце. Я мог бы его остановить – ведь для меня он не бежал, а еле полз, – но решил, что не стоит, а то он напугается еще сильнее. Просто оставил его в покое и отправился на кухню.

Должен заметить, что Мэри была права: в медовый месяц «темпус фугит» себя не оправдывает. Экстатическое ощущение счастья, что я испытывал до того, тонуло теперь в вызванной наркотиком эйфории – хотя в тот момент я не осознавал потери, потому что наркотическая эйфория сама по себе убедительна. Но потеря была совершенно реальной: естественное чудо я променял на химическую подделку.