– Для верующих он – бог-создатель… – начал дед.

– Если бы я была мужчиной и если бы бог существовал, я вызвала бы его на дуэль, за то, что он создал столько горя…

– Да верующим не позволено его судить!

– А почему это, спрашивается, не позволено? Если нам говорят, что он создавал человека «по образу и подобию своему», то разве мы не вправе спросить, почему же он человека таким не создал? Не сделал его бессмертным и совершенным – по подобию своему? Что же он сделал его совсем другим – подверженным грехам и порокам, и нередко – слабым и беспринципным, а в крайнем проявлении – агрессивным, порочным преступником, не способным поддаться ни светскому, ни даже религиозному воспитанию? И почему человечество тысячи лет не задавало этого вопроса? Или, может быть, для того эта библия и писалась, чтобы зомбировать человеку мозги и чтобы человек боялся такой вопрос задать?

– А какое он право имел задавать? – удивился дед. – По библии, бог создал для людей всё и наделил их всем…

– Да не любим мы тех, кто просто нас наделил, хоть бы и всем на свете, если они любви не заслуживают! И вовсе не тех, мы любим, кто нам что-то сделал… Ведь, хоть озолоти, любить не заставишь! Я про непритворную любовь говорю. А любим мы тех как раз, кому сами сделали что-то хорошее. Тех и любим, кому что-то сделали… Любовь – если всё на свете сделать для кого-то хотим! И есть ещё один вариант любви – когда кто-нибудь сам по себе любовь внушает. Тому мы всё хотим сделать и всё бы сделали, даже если ему этого и не надо. Вот что такое любовь – или делаем, или всё на свете готовы сделать, даже непонятно почему. Но это только тому, кто способен внушить любовь. Кто сам по себе такой! Вот как Высоцкий. Вся страна его любила, он именно такой был, что все его любили… Сделать ничего для него не могли, это да, зато любили. А бог… Люди ему не сделали ничего хорошего. Что они ему сделали? Ничего. В православии нельзя соревноваться с богом, даже музыку сочинять нельзя. И они…люди с ним не знакомы. Он – абстракция. Как можно его любить, скажите?

– Ты к чему это? – подозрительно спросил дед.

– А к тому… Ты уже сам понял. Если Россия «вбухивает» в свои колонии деньги, этим она любовь к себе не купит!

– Ерунда! Она их от фашистов освободила.

– Да? А если освободила, зачем оставили там свои войска? Почему такой вопрос никому в голову не приходит?

«Вот уж… устами младенца…» – смешался Жора.

– И советскую власть навязала… – не удержался профессор.

– И коммунистов! И концлагеря, и людей согнала с земли, и расстреливала, как белорусов, отняла у них тоже их хутора, как здесь! Только тут народ совсем убили. Ещё при Иване Грозном. Он и не рыпается уже, он привык, потерял надежду. А литовцев ещё не добили окончательно, не совсем превратили в зомби. Разве плохо, что они ненавидят своих врагов?!

Профессор так и пытался перехватить взгляд Шурочки, но та на него не смотрела, обращаясь исключительно к Жоре. Додик схватился за голову… Он сидел, обречённо устремив взгляд в стол, только иногда, хлопая себя по лбу, качал головой и беззвучно шевелил губами.

– Вся Прибалтика ненавидит Россию – и Эстония, и Латвия, и Литва. Это все знают. И мы должны ненавидеть! Я тоже её терпеть не могу!..

– Почему? – удивился Жора. – Вам-то её… за что?.. – не нашёлся он и, чувствуя себя совсем неловко, замолчал.

– Как за что? Вы не были здесь в деревне? Не видели, как живут люди? Россия отняла у них землю, их образ жизни. Превратила в колхозных рабов… Мы – два века её колония!.. И я её ненавижу!

Кто-то, кажется Додик, чуть слышно сдавленно простонал.

– Но и раньше здесь бедно жили, – возразил Жора.

– Да! И раньше были батраки. Но Советская власть сделала батраками всех, без шанса выбиться в люди, купить землю и стать самому себе хозяином…

– И люди тут ещё помнят, как было у них при Польше! – не удержался профессор. – Россия присоединила их только в тридцать девятом году, И не хотят теперешнего…

– И я не хочу сидеть на пионерских собраниях, строить из себя дуру и говорить всякую чепуху…

– Подумаешь… – пожал плечами Додик. – Я на пионерских собраниях читаю книжки.

– А я не хочу читать их в душном классе после шестого урока!.. Я не хочу видеть, как все в классе на час превращается в идиотов…

Наконец Шурочка замолчала, обратив взор к озеру, потом, что-то там углядев, взяла за ручки кастрюлю с остатками молока, и Жора опупело уставился в тарелку, со страхом посматривая на других, но, к счастью, вспомнил, что можно заняться едой, и стал есть с удивительным аппетитом.

Сзади стали чиркать спичкой и зашумела газовая плита. А с берега уже мчался мокрый дрожащий Фима.

Додик так и вскочил с шезлонга. Схватив упавшее на траву полотенце, он помчался к брату. А Жора ел и поглядывал в их сторону, ухватывая обрывки разговора, пока Фима усиленно растирался полотенцем, Додик же, по-прежнему хватаясь за голову, что-то возбуждённо шептал. До Жоры долетали даже некоторые слова. «Ой, что она опять несёт… Слушай… При незнакомом менте… Ты лучше сейчас с ней не связывайся… Понял? И папа тоже хорош… молчит. Дал бы ей ложкой по голове…»

Жора почему-то покраснел. Но тут Шурочка села напротив, и он покраснел ещё больше. Она стала есть рыбу. Он смотрел ей в рот. На изгиб шеи, на очаровательный подбородок. Смотрел на точёный египетский нос и трепетные ресницы. На простенький цветастый купальник, на её освещённые солнцем плечи, которые словно испускали сияние, и на руки какой-то особенной красоты… «Нет, всё-таки – семиклассница!» – подумал Жора, разглядывая слишком сосредоточенное лицо. И доведись Жоре вдруг сейчас прочитать её мысли, то в ужасе отшатнулся бы он, шокированный их ледяной нечеловеческой справедливостью… И в растерянности был бы он поражён той болью, с которой думала сейчас Шурочка про своего деда: «Как?.. Как он не понимает? Ведь знал же, должен был знать – на чьих костях делались эти «великие стройки»?! Мог ли он такого не знать? А, зная, руководить, строить – подчиняться убийцам и подлецам! Нет! Каждый должен получить своё – то, что он заслужил, и если этого не случилось – должно случиться! Должна быть в мире высшая справедливость, наказывающая подлецов. Каждый должен получить наказание – покаяться и признать! И если до сих пор этого нет – будет! И он у меня поймёт… Иначе в этом обществе никогда не будет прогресса… Ничего… Вообще ничего не будет. И если человечество хочет выжить – примет мою мораль, оно неизбежно придёт к этому. Я подожду… время ещё есть…»

Но не мог Жора знать мыслей Шурочки. Хотя, правду сказать, и без этих мыслей следователю хватило новой и неожиданной информации. Даже в жар бросило. Он только по-прежнему пытался ни на кого не смотреть – как бы не слышал, что говорила Шурочка, просто отвлёкся, глядя в свою тарелку, выбирая кости из рыбы, – и, когда Шурочка обратила на него взгляд, принялся вдруг изо всех сил мешать кофе в кружке, всё еще не приходя в себя.

– Сахар! – услышал следователь нежный детский голос. – Вы сахар не положили!.. – Шурочка протягивала ему сахарницу с рафинадом. Жора послушно побросал куски и размешал свой кофе, тот действительно оказался совсем некрепким – уж слишком жирное, непривычное для горожанина было молоко. Из палатки выскочил Фима, уже одетый, но дрожащий и синий, и Шурочка бросилась за кастрюлькой – наливать горячее молоко. Подождала, пока он выпьет, потом сказала: «Сбегай, согрейся – принеси воды. Термос надо залить, если в лес поедем…» И Фима схватил ведёрко и побежал к озеру, а Жора, как зачарованный, смотрел через стол на опущенные ресницы, на сосредоточенное лицо с милыми детскими губами – в нём была какая-то тонкая красота. И всё оно, несмотря на короткую стрижку, казалось каким-то… словно из прошлого, из не нашего – того века, где были лица с картин Вермейера и Клода Моне, где жили Блок и жена Пушкина, и были Мастер и Маргарита…