Я поняла, что все окружающие жили в карточных домиках, но большинство из них не осознавало этого. Все! А я считала себя одинокой, ненормальной, уродливой!

Если бы не было крови, пота, колотящегося сердца, дрожи, стеснения в груди, тумана, заволакивающего глаза и уши, достаточно ли было бы у меня смелости снова и снова углубляться в анализ? Не думаю. Если бы не перспектива сильно заболеть, мне не хватило бы сил идти до конца моего противостояния с самой собой.

У меня сложилось ощущение, что я исключительная.

Итак, с этого момента я ходила в глухой переулок с чувством принадлежности к избранным, к какому-то секретному сообществу. Это меня смущало. Когда я встречала взгляд торговца скобяными товарами на углу или взгляд жителей глухого переулка, я знала, о чем они думали, видя, как я направляюсь к воротам в глубине: «Вон та помешанная, которую мы видели во вторник вечером». И эта их мысль была смесью насмешки, жалости и страха. Мне хотелось сказать им: «Нет, я не помешанная и никогда таковой не была. Или, если уж я помешанная, то и вы такие же».

Чтобы заставить их понять меня и чтобы помочь всем, живущим в аду, в котором раньше жила и я, я обещала себе однажды написать историю моего анализа, сделать из нее роман, в котором я расскажу об излечении женщины, которая будет похожа на меня, как сестра, о ее рождении, о ее медленном появлении на свет, о ее счастливом приходе в дни и ночи на земле, о радости жизни, о восхищении, которое она испытывает, глядя на мир, к которому принадлежит. Ведь анализ невозможно описать. Потребовались бы тысячи одинаковых страниц, чтобы бесконечно выражать на них ничто, пустоту, неопределенность, медлительность, смерть, неосязаемую сущность, абсолютную простоту. И потом вдруг в этой бесконечной монотонности – несколько искрящихся строк, яркие секунды, когда появляется истина, из которой берешь лишь часть, думая, что берешь всю, после этого опять на тысячах страниц банальность, недосказанность, только еще обдумываемые темы, только еще вынашиваемые мысли, незавершенность – все, что пока не поддается оценке. И вновь – умопомрачительная искра истины. И так далее. Огромная, раздутая книга с белыми страницами, на которых было бы ничто и больше ничего. Фантастический том, написанный на всей бумаге мира, всеми чернилами, всеми словами, всеми буквами, всеми письменами.

Но чтобы создать роман, мне нужно было сначала завершить анализ, почувствовать себя способной жить своей жизнью вне глухого переулка. Но время пока не настало, мои отношения с матерью все еще были плохими. Оставалось то отвращение, которое она вызывала во мне и от которого мне было не по себе.

Мне снились сны. Мои ночи оживлялись фильмотекой забытого. Я просыпалась расслабленная, с ясной головой. Я чувствовала в себе спокойную силу, помогающую мне интересно прожить каждый час дня. Я обнаружила причудливую взаимосвязанность, алогичную, но прочную, подходящую мне, как перчатка. Эта взаимосвязанность всего моего существа, это единение моих ночей и дней позволяли мне идти к другим, встречать их, узнавать, часто понимать и иногда любить и быть любимой. Я была счастлива, я была уверена в себе, я знала, что пойду до конца.

Два кошмара позволили мне закончить мой психоанализ.

В первом я возвращалась домой, в Алжир. Это была, однако, незнакомая мне квартира. К тому же здание было строением XIX века, какие встречаются во всех городах Средиземноморья: Пирее, Неаполе, Ницце, Барселоне или Алжире. Большой городской дом из тесаного камня, высокий, в четыре или пять этажей, с закрытыми ставнями, с приоткрытыми жалюзи, с подъездом, подпираемым двумя некрасивыми, целомудренными кариатидами, с очень темной лестничной клеткой, целиком облицованной фаянсовой плиткой, на которой до самого потолка на белом фоне повторялся узор – зеленая «арабеска». Что-то вроде большого колодца, построенного с целью давать прохладу квартирам, расположенным на лестнице. В детстве я жила в похожем доме и сохранила смутное воспоминание о нем.

Итак, я возвращалась домой. Мать направилась ко мне, как только я закрыла за собой дверь. Она выходила из комнаты слева от входной двери, в которой находились и другие женщины. У нее было торжественное выражение лица, ее трагическая маска:

– Быстрее сюда, я должна спрятать тебя. У нас в доме трое алжирских повстанцев.

Трое алжирских повстанцев не пугали меня. Я была за независимый Алжир, мать это прекрасно знала, и я не разделяла ее страха. Если на улице я была француженкой, такой же, как и другие, – женщиной, которую следует убить (во время революции некогда обращать внимание на детали), то здесь, дома, было другое: я могла поговорить с ними, объяснить свою позицию, они поймут, что я честная, что я им не враг, что я не пытаюсь надуть их, что я на самом деле разделяю их идеалы.

Несмотря на стенания матери, я пошла в комнату, где они расположились. Я увидела трех мужчин, разговаривающих шепотом с видом заговорщиков. За исключением этого, ничего особенного я в них не заметила. Они не были ни страшными, ни уродливыми, ни возбужденными. При них не было оружия.

Но я не смогла войти с ними в контакт. Мать и остальные женщины словно оттаскивали меня назад – я непонятно, каким образом была с ними тесно связана. Я не была их пленницей, но судьба держала меня прикованной к ним самым абсурдным образом, чему я, впрочем, не собиралась искать причин. Так было – и все.

Медленно я отступила назад и оказалась закрытой в комнате вместе с остальными женщинами. Эти средиземноморские женщины, одетые в черное, бормотали молитвы, перебирали четки, крестились, шепча «ох, ох, ох», «Матерь Божья», «Бог мой, бедная моя», и я вслед за ними повторяла «santa Madonna», «mater dolorosa, ora pro nobis».

Их страх стал моим страхом, я потела, дрожала так же, как они, отдавала себя милости божьей. Мы сидели, тесно прижавшись друг к дружке, молодые, старые, подростки, девочки, взрослые женщины, распутницы, уродки, со страхом в животе и со страшными историями в голове, историями изнасилованных и расчлененных женщин.

Через какое-то время ситуация стала для меня невыносимой. Я больше не могла оставаться в этом подчинении, в этой пассивности, в этой бездеятельности. Надо было срочно что-то предпринимать. Должно было быть какое-то средство спасения. Я решила попробовать выйти и предупредить соседей этажом ниже, у которых был телефон.

Через дверь из остальной части квартиры не доносилось никакого шума, ничто не свидетельствовало о том, что повстанцы где-то рядом. Но наверняка заговорщики продолжали сидеть в своем углу. Я решилась уйти. В прихожей было пусто и темно. Все в порядке. Но, выйдя на площадку, я поняла, что повстанцы обо всем догадались и начали преследовать меня. Я побежала, быстро спускаясь по ступенькам огромной лестницы. Повстанцы были за моей спиной, я слышала их шаги, но никак не могла достигнуть площадки этажом ниже. Как только я ступила на нее, один из мужчин схватил меня сзади рукой за шею. Благодаря скорости, с которой я бежала, и силе воли я смогла протащить его почти до закрытой двери соседей, но, не успев коснуться ее, я упала на спину, рука партизана начала душить меня. Носки моих туфель были на расстоянии нескольких сантиметров от двери. Я пыталась подползти и стукнуть ногой в дверь. Они бы вышли, они бы спасли меня. Но ничего не получалось, мужчина пригвоздил меня к месту. Я чувствовала, как он дышит мне в затылок, и слышала его быстрое от бега дыхание. В этот момент свободной рукой он замахал перед моим лицом ножом, вернее, перочинным ножиком с маленьким лезвием, и приставил его к моей шее. Он собирался перерезать мне горло, это было ужасно. И когда я почувствовала приближение смерти, когда я почти умерла от страха, я успела подумать: «Это безопасное оружие, он не может причинить мне вреда этим ножом». Страх, однако, не проходил, и я внезапно проснулась, вся в поту, совершенно взбудораженная.