Вдруг я поняла, что потоки воды переносили продолговатые, блестящие предметы. Я увидела, что это были серебряные футляры, покрытые тонким узором, один красивее другого, все разные, но подобные по форме: округлые, немного удлиненные, как валики, которые получаются, когда катаешь в руках пластилин. Тогда с достоверностью, исходящей неизвестно откуда, я поняла что эти длинные серебряные коробочки содержали экскременты, нечисто́ты, полностью принимая их форму. В действительности я находилась прямо в центре унитаза. Я абсолютно не была шокирована ни тем удовольствием, которое испытывала, находясь в таком месте, ни тем, что эти дорогие и красивые коробки могут содержать столь отвратительное вещество.

Я проснулась веселой, удовлетворенной, мне приснился замечательный сон.

И все же в глухом переулке, на кушетке, я почувствовала очень большое смущение при попытке выразить словами содержание этого отрывка сна с серебряными футлярами, рассказать, о чем там шла речь.

Слова! Я столкнулась с ними, когда глубоко окунулась в болезнь, и я вновь встретила их теперь, когда была почти вылечена. Я вспомнила о «фиброматозе», заставлявшем меня сворачиваться клубком, стуча зубами, в углу ванной комнаты: сегодня же, чтобы ввести «экскременты» в рассказ, который должен был быть красивым, счастливым и который, собственно, таковым и был, мне понадобилось мобилизовать все свои силы, чтобы побороть глубокое волнение, бездонное сопротивление.

В течение нескольких недель у доктора я анализировала слова, открывала их значение и разнообразие. Я боролась с собой в запутанном конфликте, когда, казалось бы, речь уже не шла о сознательном и бессознательном, ибо слова и я сама находились на поверхности, видимые, ясные: когда я думала о столе и хотела выразить свою мысль, я говорила «стол», но когда я думала об «экскрементах», мне было трудно произнести это слово, я старалась скрыть его или заменить другим. Почему это слово не произносилось? Что за новая цензура?

Я понимала, что слова могли быть как моими союзниками, так и моими врагами, но в любом случае они были мне чужды. Они были инструментами, сформированными давным-давно и предоставленными в мое распоряжение, чтобы я общалась с другими. Доктор и я создали маленький словарь, примерно из десяти слов, которые для нас двоих соединяли в одно целое всю мою жизнь. Люди придумали миллионы слов, все такие же важные, как и те, которыми пользовались мы в глухом переулке и которые выражали для нас всю вселенную. Я никогда не думала об этом, никогда не отдавала себе отчета в том, что любой обмен словами был очень существенным фактором, который предоставлял человеку выбор. Слова были футлярами, все они содержали жизненно важное вещество.

Слова могли быть безобидными посредниками, маленькими разноцветными машинками, как на аттракционе, которые сталкиваются друг с другом в повседневной жизни, заставляя сыпаться пучки искр, которые не ранят.

Слова могли быть вибрирующими частицами, постоянно оживляющими существование, или клетками, разрушающимися путем фагоцитоза, или глобулами, объединяющимися друг с другом, чтобы жадно заглатывать микробы и отражать чужие нашествия.

Слова могли быть ранами или рубцами от ран, они могли быть похожими на гнилой зуб в улыбке удовольствия.

Слова могли также быть великанами, твердыми скалами, глубоко вонзенными в землю, благодаря чему обуздывались быстрые течения.

Слова могли быть, наконец, монстрами, штурмовыми отрядами бессознательного, подавляющими разум живых в темницах забвения.

Каждое слово, которое мне было трудно произносить, фактически скрывало зону, куда я отказывалась входить. Каждое же слово, которое я произносила с удовольствием, наоборот, обозначало область, которая меня устраивала. Таким образом, было очевидно, что я стремилась к гармонии и отвергала экскременты. Как могли гармония и экскременты сочетаться во сне так удачно?

Тогда я догадалась, что никогда не принимала целую область моего тела, которая каким-то образом никогда мне не принадлежала. Зону между ногами можно было называть лишь постыдными словами, и она никогда не являлась предметом моего сознательного мышления. Никаким словом я не могла назвать свой анус (этот термин произносился с большим трудом и только в медицинском, научном контексте, следовательно, в нем самом таилась болезнь). Любое слово, которое я произнесла бы и которое относилось бы к анусу, сразу же навлекло бы на меня скандал и непристойность и, главное, помутнение моего разума. Что касается того, что я позволяла себе, то это было лишь то «number two» из детства.

Я была инвалидом, и это открытие я сделала смеясь. Я вспоминала тех клоунов, которые стуча своими огромными башмаками по арене цирка, вызывают у детей смех тем, что, когда они с карикатурной мимикой произносят: «А я шибко смышленый», на их заднице вспыхивает маленький красный огонек. В действительности их гротескность обусловлена тем, что они понятия не имеют, что происходит в нижней части их спины.

Я вновь нашла свой смех. Я насмехалась над собой, и это было великолепно. До тридцатишестилетнего возраста я жила с отверстием в теле, называемым ужасным словом «анус», у меня не было задницы! Это был фарс! Я стала понимать, почему мне никогда не нравился Рабле. В сущности, у меня был только перед и ничего другого, я была плоской, как дама на игральных картах. Королева с хорошо развитой грудью, широкими бедрами, с короной на голове и розой в руках, торжественная и без задней части.

Счастье смеха! Красота смеха моих детей, взрыв смеха Жан-Пьера: «Чем менее ты сумасшедшая, тем более ты сумасшедшая». Смех на улице, мой смех! Какой покой он означал, какое благополучие, какое доверие, какую нежность! Спокойствие!

Как всегда, когда анализ помогал мне сделать большой шаг вперед, я в течение нескольких недель старалась управлять своими открытиями, восхищаться ими. Я старалась оценить необъятные размеры пройденного пространства, они было головокружительными. Смеялась ли я когда-либо раньше по-настоящему? Придавала ли я когда-либо значение весомости слов, подозревала ли об их важности? Я писала книги словами, которые были предметами, нанизывала их в том порядке, который считала связным, подходящим и эстетичным. Я не видела, что они содержали живое вещество. Я располагала их на странице так, как располагала дома мебель и вещи, без которых я не могла обходиться и которые брала с собой при всех переездах.

Каждый раз, когда мы приезжали на новое место, я начинала жить, только когда привозили «сундуки с ценностями». Я открывала их в присутствии детей и так же, как поступала моя мать со мной, учила их произносить мертвые слова, относящиеся к мертвой истории, к мертвой семье, к мертвой мысли, к мертвой красоте. Я показывала им голову Минервы на пробах столового серебра, розу на оловянных предметах, жемчужины на мебели в стиле Людовика XVI, вышивку на белье, прозрачность фарфора, переплеты книг и их позолоченные обрезы, а также портрет какого-нибудь предка, лорнет прабабушки, бальный альбом старой тетушки, стол из розового дерева для швейной машины, принадлежавшей когда-то двоюродной сестре и т. д. Реликвии. Сундуки, подобные гробам и трупам, которые я выкапывала из соломы, чтобы мои дети жили среди них так же, как это делала я сама. Для своих детей я старалась, чтобы хрусталь сверкал и звенел: «Когда стакан так звенит, это значит, что он хрустальный». Да, хрусталь – роскошный стакан, производящий особый звон. Этот звон означал ценность, драгоценность предмета.