Подобным же способом я приходила и выкладывала перед доктором разношерстный материал моих сновидений. Я создавала кучки слов и образов, которые группировала воедино в зависимости от того, как они связывались у меня с «собакой», «трубой», «холодильником» и т. д. Это были ключевые слова, которые доктор и я выделяли из общего словаря и которые, несмотря на свою лаконичность, помогали обрисовать целую зону, иногда очень обширную, моего существа. Толкование снов, таким образом, могло иметь смысл только для него и для меня. Так, «труба» ассоциировалась с неудачным абортом матери, «собака» – с боязнью быть осужденной и покинутой, «холодильник» – с неясным и бессознательным и т. д. Мы очень хорошо понимали друг друга, и это было главным.

В течение всего анализа я не переставала удивляться (удивляюсь и сегодня) той замечательной работе, которая совершается между сознательным и бессознательным. Неутомимые пчелки! Бессознательное искало в глубинах жизни принадлежавшие мне богатства и поставляло их на один берег моего сна, а сознательное – на другой, издали оценивая новость, давая мне предчувствовать ее или же отвергая. Так, иногда в мою реальность врывалась легко постижимая истина, простая, но являвшаяся лишь тогда, когда я могла ее воспринять. Бессознательное долго готовило почву, по-всякому предупреждая сознательное – словами, образами, сновидениями, которым я не придавала значения. Пока в один прекрасный день, готовая принять новую истину, я оказывалась способной проделать путь к ней за несколько секунд. Так случилось с моим насилием, которое я смогла увидеть только тогда, когда была в состоянии его вынести.

В конце того промежутка времени, в котором я научилась анализировать свои сновидения, мне приснился сон, который я не могла истолковать и который, как я почувствовала, мог ускорить мой прогресс в анализе.

Большая часть этого сна заставила меня вспомнить реально прожитый эпизод. Я находилась в Лурмарене, в Провансе, где проводила дни с моими лучшими друзьями: Андре и его женой Барбарой. Мне был двадцать один год, они были чуть старше меня. У нас были прекрасные, такие, какие только могут быть между людьми, отношения – состоящие из восторга, теплоты, веселья, нежности и уважения. Он был художником, и то, что выходило из-под его кисти, нравилось мне и даже покоряло меня. Разглядывая его работы, я усваивала красоту того, что не было симметричным, ортодоксальным, классическим. До этого, благодаря матери и учителям, я была знакома с шедеврами нашей культуры. Современную живопись я к ним не относила: «Пикассо сумасшедший, а те, кто восхищаются им, снобы». И точка. Но втайне я считала, что мир, который своими поисками и своим трудом открыл мне Андре, был великолепен. Я открывала значение композиции, объема и особенно материала. Я видела, как повсюду – на улицах или в поле – он собирает куски дерева, бумаги или металла, камешки, косточки черешни, нитки, пробки и заботливо хранит эти отбросы, которые для меня были обычным сором. Он использовал их для украшения своей мастерской или включал в свои композиции. Барбара, его жена, издавала восхищенные возгласы, когда он приносил найденные предметы. Она была славянкой и раскатисто произносила звук «р»: «Андр-р-ре, как красиво!», – она звала детей, чтобы те тоже восхищались. На моих глазах мусор превращался в сокровище, был настоящей драгоценностью. Но как только я уходила от них, подобные предметы вновь превращалось для меня в мусор. Одна я не была в состоянии оторваться от высокого вкуса и конформизма, считающихся хорошим тоном в моей среде.

Итак, я поехала отдыхать в Лурмарен с убеждением, что каникулы в их компании будут с моей стороны важным знаком независимости от семьи и вообще мужественным актом. Мы спали в палатке, у нас не было ломаного гроша. Богемная жизнь, что там говорить! Однажды Андре предложил мне прогуляться: посмотреть голубятню, которую он обнаружил в Любероне. Я села за его спиной на старый дребезжащий мотоцикл (как будто на лошадь из того моего сна со всадником), и мы поехали.

На мотоцикле всегда кажется, что едешь быстро, даже тогда, когда едешь медленно. Несешься стремительно – так, как линкор бороздит океан. Летом в Провансе в час, когда солнце заливает горы красным цветом, воздух наполняется запахами растений и пронзительным стрекотом цикад. Мы на скорости углублялись во все это, как в маленькие джунгли, на ходу касаясь лиан чабреца, отводя в стороны листья герани, грохотом обращая в бегство из кустов розмарина попугаев, распугивая в орхидеях саранчу. Как мне нравился этот край!

В конце маршрута была лысая гора, на вершине которой смешение фиговых деревьев и колючих кустарников почти полностью скрывало за собой высокую развалину. Мы поднялись туда, раздавливая под ступнями комки высохшей земли. Андре молчал. Он не любил «выступать».

Скорее он изъяснялся глазами и руками. Но я чувствовала, что ему, как и мне, нравилось то, что его окружало: пересечение белых холмов местности, серая стая саранчи, голубизна неба, залитого светом, мелкие облака, которым закат придавал розовую окраску. Прекрасная планета!

Развалина была высокой башней, своего рода каменным цилиндром, без единого отверстия, кроме маленьких входных ворот, перед которыми мы стояли. Андре, знающий дорогу, первым вошел внутрь башни. Он придерживал дверь открытой, и, пока я пыталась выбраться из кустарников, цепляющихся за мои джинсы, я могла видеть внутри башни зеленую нарядную траву, изумительную мелкую растительность, испещренную розовым и голубым, подобно той, что у ног архангела на картине Боттичелли. Эта волшебство удивляло рядом со скупой и суровой красотой вокруг. Я подумала, продолжая выпутываться из проклятых колючек: «Это, должно быть из-за птичьего помета, удобряющего почву в этом месте».

Наконец я вошла, и красота пейзажа пленила меня, будто околдовала. У башни не было крыши, она открывалась прямо в небо, в котором вырезала почти ровный круг. В стенах были глубокие ниши, облицованные в шахматном порядке голубым и желтым кафелем, там гнездились птицы. Красота растений внизу, бесконечная глубина неба вверху, а между ними – совершенный ритм отверстий загадочного голубого и сияющего желтого цвета. Чувство причастности ко всему, ощущение цельности. Удовлетворение. Молчание – ибо главное уже выражено.

Я пережила все это в жизни, где-то в Провансе существует голубятня – не знаю, в каком точно месте, – но я смогла бы ее отыскать.

Во сне я переживала каждую подробность этих минут, тщательно вспоминала местность, чувства, эмоции и особенно ощущение, что действую тайно, не по правилам матери, пользуюсь полной свободой, правда, ненадежной. Во сне я каким-то образом понимала, что то мгновение было совершенно исключительным.

Итак, я была в башне, очарованная ее строгой силой, спокойствием и красотой. Во сне Андре исчезал, как это происходит в сновидениях: необъяснимым и незамысловатым образом. Одиночество, в котором я пребывала, не было драматичным, наоборот. Внезапно вдоль стен косыми потоками начала течь вода, оставляя меня одну посреди водоворота, который, однако, не мочил меня и не пачкал. Вода кружилась с большой скоростью, после чего странным образом исчезала внизу. Это была красивая, прозрачная, полная энергии вода, сквозь которую я все еще ясно видела голубые и желтые ниши и птиц, спокойно вьющих гнезда. Зрелище было потрясающим. И я была непосредственно там. У меня было ощущение собственной цельности, завершенности, исчезли стеснение и неловкость, которые я ощущала в течение всей жизни.