Что касается меня, то проснулся я поздно, кофе пил в постели, завтракал лениво и рассеянно, а после завтрака проскучал до обеда, когда взялся выбирать себе смокинг на вечер.

Покойный Кузьма Кузьмич оставил целое собрание смокингов — четыре или пять висели в шкафу в ряд, помещенные в специальные мешки с ароматическими пакетиками от моли и прочих неприятностей.

Я говорю «четыре или пять», поскольку насчет одного не вполне был уверен, что это именно смокинг. Я долго осматривал их, применяя по очереди, и наконец остановился на том, который сидел на мне лучше всех. Потом призвал Макрину и продемонстрировал ей себя.

— Чисто покойник Кузьма Кузьмич, как живой! — воскликнула Макрина, всплескивая руками. — Исключительно вам идет, Трофим Васильевич, эта одежа.

— Скажите мне, Макрина, — спросил я, — для чего дяде было держать такое количество совершенно одинаковых смокингов? Разве он часто ходил в театр?

— Дядя ваш, Царство ему Небесное, никогда ничего не выбрасывал, если оно только само не разваливалось на кусочки, — поведала Макрина. — А здесь смокинги на разные случаи его фигуры. К примеру, вон тот — если хозяин был объевшись, положим, на Масленой. Тогда он этот надевал. А на Светлой — вон тот, утянутый в талии, потому что на Светлой Кузьма Кузьмич был еще похудемши, после поста-то. Дяденька ваш весьма посты соблюдал. Не всегда, а периодами, как он выражался. «На меня, — говорил, бывало, — период накатил, Макринушка, поститься буду». И постился. А потом «период» сходил, и покойник опять кушал, не наблюдая ни среды, ни пятницы, как безумный. Масленую же соблюдал всегда. Еще у него, помню, смокинг был для петербургского театра, — вон тот, почернее, и для особых случаев, у него пуговки как-то иначе пришиты, он объяснял и в журнале показывал, да я уже забыла.

— А мне, следовательно, в этом идти прилично будет? — спросил я, поворачиваясь перед Макриной, чтобы она получше меня рассмотрела.

— Вы, Трофим Васильевич, такой красавчик, что вам в любом будет прилично! — ответила Макрина.

— Хорошо, — строго молвил я. — Спасибо, Макрина. Приберете тут потом.

— Прямо сейчас и приберу, а этот смокинг для вас отутюжу и вычищу, — обещала Макрина и пошла ставить разогреваться утюг.

Я немного волновался. Раздумывал, не слишком ли вызывающе будет поехать на электромобиле. Не вызовет ли это гнев у Анны Николаевны? Наконец я решился ехать все-таки на электромобиле. Анна Николаевна уже одарила меня своим расположением — стало быть, неприятные воспоминания о дядиных чудачествах в ее памяти смягчились и уж точно никак не связаны со мной.

Следующим пунктом было обдумыванье — брать ли с собой в электромобиль Витольда или же нам с ним следует идти в театр порознь. Все же положение наше неравное, и у него билет взят в партер. Хотя логика и соображения удобства диктовали самое простое, а именно — ехать вместе.

Я измаялся над этим вопросом и наконец спросил у Витольда. Тот быстро избавил меня от сомнений.

— Разумеется, вы поедете на собственном электромобиле, а я пойду пешком, — ответил он. — И обсуждать тут, в общем, нечего. Вы уже смокинг себе подобрали? С Макриной советовались? Не забудьте также, что я вам говорил по поводу «впечатлений»: ария Офелии была проникновенной — и так далее. Николаю Григорьевичу будет приятно.

Я сказал, что постараюсь ничего не перепутать и непременно что-нибудь убедительное наплету. Кроме того, не исключено ведь, что мне действительно понравится опера.

Тут Витольд посмотрел на меня с откровенным сомнением. Впрочем, он удержался и ничего не сказал.

Я заговорил неловко:

— Кстати, насчет вчерашнего…

Это было совсем не «кстати», но я больше не мог держать свои мысли в себе.

Он насторожился:

— Вы о чем?

Я замолчал, не зная, как лучше сформулировать.

Он понял меня по-своему:

— Я что, совсем как скотина себя вел? Извинения мне нет, хотя оправдание имеется. Я очень огорчен был, правда.

— Нет, что вы огорчились — это понятно, и я вовсе не сержусь… А я вот хотел поговорить насчет вчерашнего убийства.

— Например?

— Ну, например, убийца ведь где-то неподалеку ходит… Вас это никак не смущает?

— Если это тот же самый, который Ольгу Сергеевну извел, и еще до нее нескольких человек, — сказал Витольд, — то, уж простите мою прямоту, нам еще года два беспокоиться не о чем. Он нечасто «просыпается», если позволительно так выразиться.

— Ясно, — сказал я. — Ну что ж, теперь я спокоен.

Витольд помолчал.

— Почему же фольд? — спросил он вдруг. Очевидно, этот вопрос его мучил.

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, почему именно фольд… Подвернулся, должно быть. Странно все так. И… жалко.

— Да, — задумчиво повторил Витольд, — жалко. — Он посмотрел на меня и добавил: — Я в пиджаке пойду, в темно-сером. Я в нем на все экзамены ходил. Черт.

— Хорошо, — сказал я. — Увидимся в театре.

* * *

Театр Скарятина был сравнительно небольшой, мест на триста. Семь лож опоясывали зрительный зал, в каждую вел отдельный вход из коридорчика. В партер заходили снизу, прямо с улицы. Точнее, с улицы попадали в гардероб, а уж оттуда — в партер. Но все равно, пока театр не закрыл двери, внизу постоянно сквозило.

Я оставил электромобиль у парадного входа, поднялся по лестнице с позолоченными перилами, прошел по коридору, выстланному ковром, и очутился в буфетике. Буфетик был небольшой, весь убранный зеркалами и позолоченными амурами. Там продавали напитки и сладости, и я взял себе какой-то коктейль загадочного зеленого цвета.

— А, Трофим Васильевич! — воскликнул, отделяясь от толпы беседующих, человек в ярко-красном костюме, который беспощадно морщинил у него на спине. — Бесконечно счастлив видеть вас в сем храме в процессе, так сказать, служения божеству.

Это был Лисистратов, взволнованный, растревоженный, с застывшим в глазах ожиданием.

— Кажется, вы презирали оперу в противовес драматическому искусству? — напомнил я.

Лисистратов махнул рукой.

— Кто будет вспоминать старые счеты? Положим, да, я предпочитаю драму и, более того, считаю лишь драму единственно достойной театральных подмостков… Но коль скоро у нас больше нет места драме — я готов радоваться любому ее заменителю, пусть даже с таким неестественным дополнением, как пение. Потому что в жизни ведь люди не поют все-таки, а преимущественно разговаривают.

— В жизни люди разговаривают все равно не так, как в театре, — зачем-то возразил я. — Не так гладко, и не стихами, и без завываний.

— Ну это я готов с вами поспорить! — заявил Лисистратов.

В этот самый миг я понял, что мой первейший долг — угостить его коктейлем, и с подавленным вздохом покорился своей участи. Лисистратов глядел, как я покупаю коктейль, и приплясывал от волнения. Завладев стаканом, он торжественно произнес: