— Меня зовет к себе Думенская.

— Разумеется, идите, — ответила Анна Николаевна, похлопывая тетрадью себя по руке и явно думая не обо мне.

Я вышел и по дороге опять заглянул в буфет. Не успел я и шагу ступить, как Лисистратов бросился на меня, точно ястреб на голубку, закогтил и жадно заговорил:

— Нет, ну каков Полоний! Как сыграно!.. Удивительный, однако, подлец! Я помню в подобной же роли Орловского-второго, а в Александринском в злодейских ипостасях блистали Брасов и Аркадьев… Не ожидал от нашего театрика, никак не ожидал. Если бы еще не пели… Я, собственно, и сам… гхм… подчас замахивался… «О праведное небо! Что за дерзость! Будь он сам бог войны — увидит он, что предо мной нельзя быть непокорным! Я хотел с ним обойтись без строгости; теперь же — хоть кайся он — я буду беспощаден!».. Трофим Васильевич!..

— Вот вам десять рублей, — сказал я. — Возьмите себе выпить и отнесите коктейль к ложу Думенской. Я буду там.

— Благодетель! «Я буду беспощаден!» — сказал Лисистратов и устремился к буфетной стойке, а я продолжил путь.

Ложа Софьи была приоткрыта, но я все равно постучал.

— Входите, дорогой мой, — раздался грудной голос Софьи и вслед за тем послышался ее воркующий смешок. — Вы же видите, что вас ждут.

Я вошел и остановился, моргая в полумраке.

— Садитесь, тут много места, — Софья погладила кресло рядом с собой.

Я опустился на краешек кресла.

Харитин неподвижно сидел впереди. Я видел очертания его плеч и головы на фоне опущенного занавеса.

— Нравится вам спектакль? — спросила Софья.

— Очень, — ответил я.

— Вы ведь нечасто бываете в театре? — улыбнулась Софья.

Я вынужден был признать ее правоту.

— Возможно, я не большой ценитель искусства, — сказал я, — но мне нравится. Музыка такая… выразительная. Очень все нарядно.

Софья коснулась моей руки рукой в атласной перчатке. Перчатка была гладкой и излучала тепло.

— Хорошо, что вы искренни. Я признательна вам за визит. Вы единственный, кто решился зайти. — Она медленно обвела взглядом ложи одну за другой. — Здесь нет человека, с которым я не была бы знакома… но открыто проявили дружеские чувства вы один. Поверьте, я сумею это оценить.

— Я, собственно, не для того, чтобы оценили, — пробормотал я, сильно смущаясь.

Харитин вдруг резко повернулся ко мне.

— Вы меня спасли, — произнес он тихо и хрипло.

— Ничего особенного я не сделал, — возразил я, — а маленькая услуга, которую я вам оказал, не стоила мне решительно никаких усилий.

— Вы меня спасли, — повторил Харитин. Было очевидно, что для него эти слова обладали каким-то особенным значением.

Я пожал плечами.

— Повторяю вам, это был простой добрососедский жест с моей стороны… Собственно, что с вами такого произошло? Откуда у вас этот ужасный ожог?

Харитин не ответил и отвернулся, снова замерев.

Тут дверь скрипнула, и в ложу ужом проник Лисистратов с коктейлем.

— А, милый Лисистратов! — воскликнула Софья. — Как вы внимательны!

Лисистратов с поклоном вручил ей стакан, исполнил пантомиму, означавшую крайнюю занятость и стремительно скрылся.

— Плут! — с улыбкой молвила Софья, приникая губами к бокалу. — Вы не находите, Трофим Васильевич, что Лисистратов — ужасный плут?

— Я бы предпочел вообще находить его пореже, — сказал я.

Каламбур получился идиотский, но Софья весело рассмеялась.

Я видел, что в ложу Скарятиных вошел человек в сером пиджаке. Анна Николаевна протянула ему руку для рукопожатия, а затем они принялись что-то обсуждать, склонившись над тетрадью. Николай Григорьевич продолжал мирно похрапывать в углу.

Софья Думенская проследила мой взгляд.

— Кто там, в вашей ложе? — спросила она, как мне почудилось, ревниво.

— Наверное, Витольд, мой управляющий.

— Они ведь с Анной Николаевной большие друзья? — сказала Софья.

— У них общие интересы, — подтвердил я.

Софья подняла бинокль и навела на ложу.

— Точно, он. Бледный, ужас. Прямо зеленый. Вы плохо его кормите, гадкий мальчик? — Она опустила бинокль и поглядела на меня с комическим укором.

— Он ест сам, — буркнул я. — Его не надо кормить.

Она снова прижала бинокль к глазам.

— О, они теперь раскраснелись! — воскликнула она. — Оба! Анна Николаевна прямо пышет! Хотите взглянуть?

Она сунула мне бинокль, и я ощутил прикосновение нагретого ее телом пластика. От бинокля пахло кисловатыми духами.

Анна Николаевна действительно разрумянилась. Она что-то доказывала, листала тетрадь, водила пальцем по строчкам. Витольд, с пятнами на скулах, ронял короткие фразы и при этом упрямо дергал головой.

— Похоже на ссору, — сказала Софья, отбирая у меня бинокль, и засмеялась. — Да, признаю: убогие у меня развлечения. Слежу за чужими ссорами, а сама даже повода для хорошей сплетни подать не могу. Все сплетни на мой счет обветшали и состарились, как и я сама.

Она потянулась вперед и поцеловала Харитина в шею за ухом. Он не пошевелился.

— Я благодарю вас за уделенное время, — сказал я, поднимаясь. — Мне нужно еще выразить почтение Тамаре Игоревне.

Софья посмотрела прямо мне в лицо, улыбаясь все шире. И чем яснее была ее улыбка, тем мертвее глядели ее глаза. Потом она вдруг обхватила мою голову ладонями, притянула к себе и крепко поцеловала в губы своими шершавыми губами.

— Что ж, — спокойно молвила она, отталкивая меня, — ступайте. И помните, что Софья Думенская вас любит.

Харитин чуть вздрогнул, но все-таки не обернулся.

Я встал, поклонился и поскорее вышел.

В партере тем временем разгорался какой-то скандал. Крики начали доноситься даже до нас, небожителей, так что я поневоле заинтересовался и даже спустился по лестнице, чтобы наблюдать воочию.

Возле входа в зрительный зал топтался какой-то человек, одетый в женское полупальто с оторванным рукавом, пришитым на живую нитку. Вытертый меховой воротник отчаянно линял, оставляя клочья шерсти на самом полупальто и на рваной шали, обматывающей шею бродяги. Несчастный был немолод, изможден, большие мешки под глазами, крупные морщины, землистый цвет кожи — все обличало в нем человека больного и настрадавшегося.

— Ступай, братец, откуда пришел, — пытался увещевать его театральный страж, облаченный в камзол с преувеличенными позументами. — Что же ты в театр ломишься? Тут чистая публика, а ты даже пальто снять не хочешь.

— Я не могу… — хрипло говорил субъект. — Если снять пальто, то обнажится полное неприличие.