– Добре. Ходить в стрий! Тамо разбэрэмся и з вамы! – приказал казак в чёрной папахе.

– Всих товарыщей – в едын гурт!

Всё, понял Воронцов, говорильню надо заканчивать… Мушка подплыла под луку кавалерийского седла и поднялась на уровень груди. Почему не стреляет подполковник? Напряжение оказалось настолько сильным, что, когда внизу на дороге началась торопливая стрельба, Воронцов машинально нажал на спуск и сразу понял, что промахнулся. Казак, в которого он целился, ловко повернул коня и, перегнувшись в седле так, что видны был лишь его нога в чёрных шароварах с красным лампасом и край коробом вздувшегося полушубка, погнал прочь. Конь уносил его за поворот, разбрасывая куски снега из-под взблёскивающих подковами копыт.

– Стреляй, Сашка, уйдёт! – закричал Кудряшов, всё это время стоявший внизу со своими гранатами и теперь выскочивший на дорогу.

Воронцов выстрелил ещё дважды, уже не жалея и коня. Черные шаровары с лампасом скользнули по седлу и вместе с полушубком и всей амуницией ухнули под ноги коню. А конь, швыряясь снегом и со звоном разбрасывая пустые стремена, пробежал ещё шагов тридцать и остановился. Похоже, коня не задела ни одна из пуль Воронцова.

Полицаев они закопали в лесу, в овраге. Коней переловили и повели с собой. Кудряшов больше всего радовался добытым коням. Оглядывался на них, трогал сёдла и сбрую и приговаривал:

– Вот это трофеи! Вот это добро! Вот это бой! Вот это я понимаю…

А Дорофеев никак не мог опомниться от стрельбы Турчина.

– Слышь, Курсант, а Владимир-то Максимыч из своего тэтэшника всех троих завалил! Я и опомниться не успел, как они их с сёдел – в снег… Вот, посмотри, патроны целы, все три на месте, – и он крутил барабан револьвера, демонстрируя всем желающим наличие в нём трёх невыстреленных патронов.

Воронцов не видел, как стрелял Турчин. Всё его внимание было сосредоточено на четвёртом всаднике. Которого он чуть не упустил. И теперь это его грызло и угнетало. Вторая или третья его пуля вошла казаку в бок и вышла под ключицей.

– Слышь, Максимыч, – донимал Турчина Кудряшов. – И где ты этому делу так выучился? Всех троих – тремя выстрелами. Ловко. Ты что, в цирке, что ль, до войны работал?

– В цирке, – хмуро ответил Турчин.

– И ножи небось бросать умеешь?

– Помолчи, Кудряшов. Видишь, человек не в себе, – сказал Дорофеев.

А не в себе Турчин был вот по какой причине. Бойцы, которых они выручили на дороге, рассказали, что двое из них остались в Андреенках потому, что согласились служить в казачьей сотне. Утром, перед тем как погнать по дороге на Прудки, их выстроили и через переводчика предложили перейти на службу во вспомогательные войска германской армии. В строю стояло человек двести. Согнали их из многих деревень. Двенадцать человек сразу вышли из строя. Двое – прудковские. Но самое главное, что одним из них оказался бывший командир стрелковой роты, старший лейтенант, с которым Турчина связывала давняя дружба. Вместе скитались по лесам, и в Прудки они зашли вместе.

Об этом подполковник рассказал Воронцову, когда прибыли на базу и сели за стол возле жаркой печки.

– Вот вроде бы и знаешь человека, – рассуждал Турчин, – и можешь предположить с точностью до незначительных отклонений, как этот человек поведёт себя в тех или иных обстоятельствах. А наступают такие минуты, когда ты и сам в себе сомневаться начинаешь. И уже не знаешь, как поступишь в следующее мгновение.

– На четверых мы сегодня их сотню уменьшили, – сказал Воронцов. – А двенадцать человек в неё записались. Завтра сядут на коней и поскачут по деревням.

– Для народа эта война – большое испытание, – вдруг сказал Турчин. – Если мы, русские, победим немцев и одновременно преодолеем благодаря этой победе нечто отвратительное и в себе, в стране многое изменится. Должно измениться. Как вы думаете? А, Курсант?

– Я не понимаю, о чём вы. С немцами всё понятно. Хотя воюем мы не с народом. Не с немецким народом, – поправился Воронцов, чувствуя напряжённый и в то же время ироничный взгляд подполковника, – а с германским фашизмом.

– Германский фашизм, между прочим, разговаривает по-немецки. И все уставы его написаны по-немецки. И на немецких заводах изготовлены все его винтовки, автоматы, танки и самолёты. И в немецкой армии, в вермахте и СС служат и воют люди всех сословий.

– Пусть будет по-вашему. Но что вы имели в виду, когда говорили о том, что мы, русские, что-то отвратительное должны подавить в себе?

– Ненависть друг к другу. Подозрительность. Кровожадность. Презрение к целым социальным слоям. Непонимание того, что эти слои, а это десятки миллионов людей, хотят жить своим укладом. Хотят жить хорошо. Сполна получать за свой труд. Вы ведь родились и выросли в деревне. Ваши родители трудолюбивые люди? Значит, с утра до ночи в поле и на ферме. А что они за это имели? Ни настоящего достатка, ни хорошего жилья. Скажите, я не прав?

– На эту тему вам лучше с Кудряшовым поговорить.

– У него другая история. Он обозлён. И всё время себе на уме. В перманентном напряжении именно по этому поводу. Ему кажется, что все в этом мире против него. Когда-то и я переживал то же. Потом вырвал из себя половину своей души. Вместе с памятью, с любовью… Когда-то была другая жизнь. И мне не улыбнулось счастье прожить её. Надо было жить другой жизнью. И вот я живу… И неизвестно, что будет завтра. Вряд ли мне вернут мои три шпалы.

– Что теперь жалеть об этом… Мне тоже до лейтенантских кубарей всего ничего оставалось. Бросили в бой. Окружение. Теперь будем создавать партизанское подразделение. Отряд.

– Вы, Курсант, молоды. Полны сил. В вас ещё не утрачено главное – честь, совесть, любовь. Кстати, та женщина, у которой вы жили в Прудках, вас любит. А вы, насколько я успел понять ваши взаимные отношения, не вполне отдаёте себе в этом отчёт. Простите, что вторгаюсь в личную тему. Иногда личное выступает на первый план. И это невозможно преодолеть. А в вас оно абсолютно задавлено. Так трудно жить. Война ведь когда-нибудь закончится. Чувства той женщины очень искренни, и ими нельзя пренебрегать. Подумайте об этом. Я говорю вам даже не с позиции своих лет, а чисто товарищески. Как мужчина мужчине.

Воронцов почувствовал, что краснеет. Голос его сразу осел, так что он с трудом выговорил:

– Я не давал ей повода… Поверьте. У нас ничего не было. Так что никакой личной жизни и быть не могло, – и Воронцов спохватился: зачем я это говорю? Словно оправдываюсь…

– Да ведь не в этом суть. Я видел, как она на вас смотрит. Человек на войне ведёт себя во многом не так, как в мирной жизни. Как это ни странно может прозвучать, но во время войны, когда человек пребывает в обстоятельствах постоянного ощущения опасности, угрожающей его жизни и жизни его родных, близких, любимых, именно в этих условиях душа человека способна подняться до высот невероятных. Как, впрочем, и упасть. Вот вам пример. С одной стороны, Пелагея Петровна с её бескорыстной, сестринской помощью солдатику. И с другой – этот негодяй из Андреенок. Ведь он уже всерьёз мыслил себя властителем здешнего края. И уже оброк ввёл! Часть из которого конечно же отдавал вышестоящему начальству в виде взяток. Так он обеспечивал себе надёжное будущее. Всё у него получалось! Часть присваивал. Это, знаете ли, и экономика, и политика одновременно. В рамках феодализма. И он уже освоил азы этих отношений. И сам мнил себя феодалом. Что было бы дальше, одному Богу известно. Но людям покоя от него не было бы, это уж точно. Каждая сволочь, и иноземная, и своя, местная, так сказать, получая власть, всегда почему-то стремится сделать из России и русского народа дойную корову. Сенную девку. Которую можно заставить делать всё что угодно.