— Идите отседова! Сейчас государь Иван Васильевич выйдет! Вечерня близится, вон пономарь пошел, сейчас колокол ударит!

Не рискнул гонец сунуться с депешей в царские палаты, а, заприметив дьяка Выродкова, который вышел из Думы кваску испить, низенько поклонился:

— Государю грамота срочная! Из Ногаев! — вручил он думному дьяку сверток.

Выродков черпнул квас из большой бадьи, которая стояла здесь же, подле дверей, и только после этого посмотрел на гонца.

— Дай сюды! По моей это части! — и, сытно икнув, вернулся в покои.

Государь развязал узкую, надушенную травами бумагу и стал читать:

Брат мой, царь Иван, пишет тебе мурза Юсуф. От моих лучших людей я узнал, что из Крыма в помощь Казани движется тьма! Следили бы твои казаки за дорогой. И еще. Дочь мою Шах-Али надумал взять в жены.

Иван Васильевич оторвался от письма и зыркнул строгим взглядом на бояр, которые, затаившись, ждали, чего же молвит царь.

— Крымские люди к Казани идут! Большая война обещает быть. Пусть их на границах станичники встречают.

Здесь же, на Боярской думе, отписали Юсуфу ответ. Под диктовку государя Выродков быстро записывал: «За дорогой ордынской мы следим, чтобы крымские люди не могли на Русь напасть. От своих людей верных уже знаю, что царевич Иминкерей пойдет на Казань через Перевалку. А Шах-Али пусть сделается царем на Казани! Так надобно! На то Божия воля. Отвечает тебе Иван Четвертый Васильевич Второй, самодержец Божией волей».

Гонец недолго засиживался в Москве и скоро погнал с татарова подворья обратно на большак. Перед тем он зашел в Посольский приказ к дьяку Ивану Михайловичу Висковатому.

Настроение у Висковатого было скверное. Церковный Собор за строптивый норов наказал его строгой епитимьей — год не велено было входить дьяку в храм. Целый день Иван Михайлович протопал у ворот Благовещенского собора, но войти в притвор не посмел.

Дьяк хмуро окинул взглядом фигуру вконец оробевшего гонца, который мялся у порога, потом поманил его пальцем:

— Вот, басурман, тебе грамота. Передашь ее самому мурзе Юсуфу. И езжай не мешкая! Послание это особой важности! — на прощание заключил дьяк.

Гонец взял грамоту, а Иван Висковатый ревниво проследил за тем, как тот запихнул ее поглубже за пазуху, а потом, махнув рукой, дал отпускную:

— Ступай!

Ожидание оказалось долгим. Кулшериф истомился, но виду не подавал и коротал время в бесконечных беседах с Шах-Али.

Иногда сеид покидал свои хоромы и бродил по тесным от многолюдья улочкам Иван-города. Часто Кулшерифа сопровождал Шах-Али. Толстый, невысокого роста, он был узнаваем издалека, и стрельцы, робея перед татарским царем, стаскивали с голов шапки и провожали его долгим поклоном.

Сеид давно уже не чувствовал себя гостем на этой земле. Он был пленником! Иногда Кулшериф подходил к казанским воротам, где караул из нескольких стрельцов нес службу. За воротами сразу спуск, а дальше по песчаной отмели до Казани тридцать верст. А что, если ночью? В Иван-городе есть и татары, они не дадут пропасть — выручат своего сеида! И тогда в тот же день он будет в Казани. Но это… уже война! Может быть, гяуры только того и ждут, чтобы он скрылся под покровом ночи?

На берегу, который крутыми склонами обрывался к самой воде, находилась многовековая дубрава. Тень деревьев падала на зыбкую поверхность, и вода весело разбегалась во все стороны живой веселой рябью. А на противоположном берегу, где Свияга делала петлю, чтобы влить свои сонные воды в Волгу, двигалась сотня стрельцов.

— Спешиться! Приехали! Пущай кони передохнут. Вон он, свияжский городок, — распорядился сотник.

Отряд сопровождал гонца, который вез касимовскому царю Шах-Али царскую грамоту и в знак особого расположения — соболью шубу самодержца.

— Жарко нынче! — гонец натянул поводья. — Ополоснусь, а то совсем запарился.

Он слез с коня, стянул с себя сапоги и, засучив портки по самые колени, вошел в студеную воду. Стрельцы терпеливо ждали, пока гонец мыл холодной водой лицо, шею, а потом, разогнувшись, с наслаждением вдыхал в себя лесной дух:

— Кажись, и полегчало.

Дзинь! — тонким зловещим звуком резанула воздух каленая сталь и со стуком вошла в грудь гонца. Он рукавом рубахи утер взмокший лоб, сделал два неуверенных шага по берегу и упал лицом в мокрый песок.

— Батюшки!.. Кто же это его?! — похватали стрельцы щиты.

Но стрел больше не было, и ветер беззлобно трепал листву.

Обступили стрельцы гонца. Хмуро сделалось на душе.

— Грамота… государева за рубахой, — прошептал он. — В руки… касимовскому царю Шах-Али…

Захрипел детина, и белая холщовая рубаха, ставшая ему саваном, обагрилась кровью.

— Черемисы поганые! — возмутился сотник. — Из-за дерева бьют! Не углядишь откудова! — И уже со вздохом: — Вот еще одного православного в татаровой земле хороним. А ну, служивые, взяли его, горемычного!

Стрельцы бережно подняли на руки обмякшее тело, вытащили из-под рубахи запачканную кровью грамоту, потом вырыли здесь же, на берегу, неглубокую могилу и положили туда убиенного.

Небольшой отряд стрельцов под радостный грохот пушек въехал в Иван-город.

Сотник легко соскочил с рослого жеребца перед самыми хоромами Шах-Али. Его остановили касимовские татары, которые ревниво оберегали покой своего господина.

— Хан спит! Не велел пускать! — преградил дорогу есаул.

Сотник отстранил стражника и запальчиво молвил:

— Грамота у меня от государя Ивана Васильевича к касимовскому царю!

Шах-Али был не один. Здесь же находился и сеид. Встав коленями на коврики, они молились. «Бесовскую свою веру поминают», — подумал стрелец. А Кулшериф, не замечая гостя, шептал:

— Я прошу прощения у Аллаха! И я обращаюсь к нему с покаянием. Господин мой! Прости мне грехи, и да ниспошлет Аллах благословение на Мухаммеда и на все племя его!

Напевное звучание незнакомого языка проняло и стрельца. Он молчал, не решаясь нарушить таинство.

Когда наконец молитва была окончена, сотник дал знать о себе, тихо кашлянув. Шах-Али недовольно повернулся, весь его вид словно говорил: «Кто это такой царя в полуденный час надумал тревожить?!»

А сотник уже протягивал грамоту касимовскому правителю.

— От государя Ивана Васильевича, — упредил он гнев царя. — Гонца-то убили в дороге, вот оно кровью и запачкано.

Шах-Али взял скрученный свиток, посмотрел на цареву, о двух орлах, печать, после чего развязал бечевку. Он медленно вникал в текст. И чем дальше Шах-Али читал, тем больше светлели его глаза.

Сотник, потоптавшись у порога, решил покинуть хоромины, он сделал шаг к двери, но был остановлен окликом: