Если Ной Волфлоу на самом деле Константин Клойс, то призрачная наездница на жеребце — Марта Клойс, его жена из 1920-х годов. Именно тогда ее убили тремя выстрелами в грудь, именно тогда в поместье держали лошадей.

Я вспомнил, как моя призрачная собеседница замялась и вроде бы разозлилась в подвале мавзолея, среди трупов, когда я спросил, жена ли она Ноя Волфлоу. Поскольку ее ответы ограничивались кивками и качанием головы, она не могла сказать мне, что Волфлоу — это Клойс, а она, таким образом, жена обоих.

Безымянный мальчик перестал быть безымянным. Он стал сыном Марты и Константина, который вроде бы умер. Умер молодым. Его имя — Тимоти — я видел на табличке, закрепленной на стене мавзолея у одной урны, в которой вроде бы хранился оставшийся от него пепел, но по всему выходило, что он жив.

Но откуда забрал его Ной Волфлоу-Клойс и почему мальчик очень хотел вернуться обратно? И если это девятилетний Тимоти, почему он остался девятилетним по прошествии стольких десятилетий? Почему они не позволили ему вырасти, а потом сохранять свой возраст, как делали это сами? Почему они продержали его ребенком почти девяносто лет?

Эти ответы я не мог найти в тени Энцелада. Они ждали меня в особняке.

С северо-запада легионы темных облаков накатывали на бесшумных колесах, хотя я ожидал, что услышу гром еще до заката дня. Надвигающийся грозовой фронт уже захватил треть небосвода и теперь приближался быстрее, чем раньше, стремясь подмять под себя все небеса, от горизонта до горизонта.

По какой-то причине, предчувствуя грозу, я подумал о Викторе Франкенштейне, который, работая под крышей старой мельницы — в фильме, не в книге, — превращенной им в лабораторию, использовал молнии, чтобы вдохнуть жизнь в свое творение, неуклюжее существо с мозгом преступника и безжалостным сердцем убийцы.

Единственный путь, которым я мог пройти в забаррикадировавшийся дом, лежал через мавзолей, по тайной лестнице, спрятанной за фреской по картине Франчи, изображающей ангела-хранителя и ребенка.

Прислушиваясь к гулу крыльев летучих мышей, подгоняемый воспоминанием об их острых зубах, я побежал через лужайку, пересек пребывающую в стасисе дубовую рощу, помчался через луга и холмы, где растения сажала сама природа.

И пока бежал, перед моим мысленным взором то и дело возникала мельница Франкенштейна. Поначалу я не понимал, почему этот образ неотступно преследует меня.

Когда я уже приближался к мавзолею с юга, мой мысленный глаз моргнул, и образ мельницы, в которую ударяла молния, сменился гостевой башней, стоявшей в эвкалиптовой роще Роузленда. Бронзовый купол на ее вершине украшал необычный шпиль, напоминающий сочетание скипетра, короны и крышки от старых карманных часов. И раз уж секрет Роузленда связан со временем…

Апартаменты мои и Аннамарии занимали нижние двадцать футов этой шестидесятифутовой башни. Винтовая лестница с первого этажа вела на второй, а далее на третий. Ключи, полученные нами, не открывали дверь, к которой приводила эта лестница.

Любопытный от природы, я попытался выяснить, что находится в этих верхних сорока футах, но потерпел неудачу. Я не из тех проныр, страдающих нездоровым любопытством, которых Большой брат ныне нанимает десятками тысяч. Но на собственном опыте убедился в следующем: когда мой дар приводит меня в новое место, где я нужен, мои шансы на выживание возрастают, если по прибытии я обследую территорию на предмет силков, капканов, западней и прочих ловушек.

Теперь же я остановился на южной лужайке мавзолея, невидимый из окон особняка, и подумал, а не вернуться ли мне все-таки в гостевую башню. По пути я мог заглянуть в домик Джэма Дью и позаимствовать топор из его коллекции никогда не используемых садовых инструментов. Под воздействием событий этого дня у меня возникло желание что-нибудь изрубить, пусть даже и дверь.

Но тут я почувствовал, что к особняку меня тянет с большей силой, чем к гостевой башне. Время шло не так, как положено, в обоих местах, но если стрелки часов апокалипсиса спешили к катастрофе, спасение мальчика стояло на первом месте.

В мавзолее я нашел мозаику, имитирующую картину Франчи, утопленной в северную стену и оставляющей открытыми две лестницы в бункер.

Я-то предполагал, что после короткой паузы дверь в потайной мир автоматически закроется за мной. Теперь, встав рядом с проемом, я вновь нажал на тот самый квадрат мозаики на щите ангела, на который нажимал, чтобы открыть дверь. Но он остался утопленным, а каменная плита не сдвинулась с места, не закрыла проем.

Обследовав стену над одной лестницей, а потом и над второй, я не нашел кнопки, приводящей в движение каменную плиту. Интуиция подсказывала, что больше терять здесь время нельзя. События в Роузленде быстро приближались к критической точке.

Я спустился в бункер, в центральной части которого семь золотистых сфер бесшумно вращались на семи стойках. Большое число маховиков крутилось также без единого звука, а с их ободов то и дело слетали золотистые капли и поднимались к медной сетке, где сначала тускнели, а потом исчезали.

Выяснив, с какой целью создана вся эта машинерия, — управлять временем, — я надеялся понять, хотя бы смутно, каким образом эти странные механизмы обеспечивают реализацию столь захватывающей цели. Но по-прежнему остался в полном неведении.

Ни умение готовить на гриле, ни способность видеть призраков не требует гениальности от их обладателя. Я знаю других поваров блюд быстрого приготовления, но едва ли кто из них получит Нобелевскую премию по физике. А если ты видишь призраков, а некоторые твои сны пророческие, у тебя столько хлопот, что никогда не стать тебе чемпионом мира по шахматам и не создать достойного соперника «Эппл, корпорейшн».

По спиральной лестнице в углу я спустился в подвал. Здесь бесшумно и неустанно вращались шесть рядов золотистых шестерен, передвигаясь по серебряным направляющим, а мертвые женщины широко раскрытыми глазами смотрели в вечность.

Возможно, именно в подвале близость машины — или ключевого элемента машины, — создающей стасис, ощущалась сильнее, чем в других местах. Сидя на полу, привалившись спиной к стене, эти женщины выглядели только что убиенными, как в тот самый момент, когда хозяин Роузленда покончил с ними.

Трупы в стасисе все равно остаются трупами. Но я задался вопросом, а вдруг в тишине ночи на их убийцу накатывало чувство вины, и у него появлялся страх, что эти женщины могут прийти к нему со своими ранами-стигматами и обвинить в убийстве хриплыми, едва слышными голосами, которые с трудом прорывались через перетянутое галстуком-удавкой горло.

Что бы я ни сделал с ним, он все равно заслуживал большего наказания.

Возможно, потому, что эти трупы не изгрызли пожиратели падали, я понял, что в момент включения машины Теслы в доме не было ни насекомых, ни грызунов. Я же не видел ни бессмертных пауков, ткущих вечную паутину, ни жужжащих древних мух, ни крыс, ставших мудрыми после прожитых девяноста крысиных жизней.