Материальные блага – обещанные и производимые – обладали также символической стоимостью. При капитализме, рассуждали теоретики, потребители покупают товары из-за их знаковой стоимости – способности определять статус и идентичность – не в меньшей степени, чем из-за их полезности, или потребительной стоимости, и это приводит к перепроизводству благ в надежде, что какие-нибудь станут модными новинками [Бодрийяр 2019; Douglas, Isherwood 1979; Веблен 1984]. Социализм с его рациональностью должен избежать этой ловушки престижного потребления путем внедрения социалистической эстетики, основанной на идее полезности и простоте форм. К. Вержери указывает на еще более существенную разницу между потреблением при капитализме и социализме: в последнем случае авторитарный режим испытывает напряжение, так как вынужден, с одной стороны, поддерживать свою легитимность путем распределения товаров и услуг среди граждан, а с другой – стягивать их в центр с целью удержания власти. Этот скрытый парадокс обязательно ведет к стимуляции спроса в таком масштабе, что социалистическая экономика не может удовлетворить его. Поэтому потребление товаров становится не только актом самоопределения человека как личности, что происходит и при капитализме, но и актом его политического самоопределения [Verdery 1996: 26–29].

В хрущевскую эпоху, пишет С. Рид, потребление домохозяйств «закладывало основу будущего»: советские потребители приобретали мебель, бытовую технику, украшения для дома не только из-за их полезности, но также из-за их символической стоимости. «Вкусовые предпочтения – говорит она, – были средством ежедневного социального позиционирования и достижения превосходства. Тем самым определенная часть интеллигенции, все более многочисленной и разнообразной по своему составу, получала привилегию, определяя облик узаконенной культуры» [Reid 2006,2005,2013]. Режим потребления при Сталине основывался на иерархии, будущее равенство так и оставалось обещанием; в послесталинское время каждый, не только стахановцы, мог стать участником режима потребления, при котором достаточное количество товаров и услуг позволяло делать выбор и заниматься самоопределением.

Между смертью Сталина (1953) и распадом СССР (1991) прошло четыре десятилетия – больше, чем от революции 1917 года до смерти Сталина. Хрущевская эпоха и «оттепель» представляют особый интерес для историков, исследующих эту сложную и мучительную реакцию на сталинский авторитаризм. В краткосрочном плане «оттепель» включала демонтаж сталинской системы лагерей, открытие СССР внешнему миру (начиная с 1955 года), ослабление контроля над литературой, исторической наукой и многими другими сферами науки и культуры. Однако партия оставалась главным, монолитным авторитетом, а военное наследие и репрессии сталинских времен умеряли надежды и порождали страх того, что «оттепель» прекратится. Многие исследователи отмечают, насколько ограниченным и сложным было это явление, указывают на новую «заморозку», ознаменованную хрущевской реакцией на выставку современного искусства 1963 года и отказом от дальнейшей публикации неоднозначных литературных произведений. Смещение Н. С. Хрущева и возвышение Л. И. Брежнева только усилили этот культурный паралич, как традиционно считается: область свободного политического и культурного высказывания сузилась. Советское вторжение в Чехословакию (1968), положившее конец эксперименту по строительству альтернативного социализма в этой стране, толкнуло СССР на путь жесткой политической регламентации; так продолжалось 17 лет, пока М. С. Горбачев не дал начало длительному периоду «перестройки» в попытке обновить советский социализм [The Dilemmas of De-Stalinization 2006; Dobson 2009; Bittner 2008].

История экономики и потребления в СССР, однако, имеет свою хронологию, не совпадающую с вышеописанной [Gorsuch 2011; Roth-Ey 2011][304]. Преемники Хрущева продолжали контролировать политические высказывания, но надеялись завоевать легитимность, обещая модернизировать экономику и обеспечить материальное благосостояние граждан. Бездумные хрущевские проекты – освоить целину, обогнать США по потреблению мяса в расчете на душу населения – были свернуты. Вместо этого брежневско-косыгинские технократы стремились провести экономические реформы, искали новые способы стимулирования экономики, чтобы выполнить обещания, касавшиеся потребления при социализме. Этот путь был намечен уже в 1959 году, с принятием нового семилетнего плана, делавшего упор на производство потребительских товаров: квартиры для каждой семьи, с мебелью и всей необходимой утварью. Расширение этого социалистического режима потребления создавало постоянные предпосылки для «социальной дифференциации, выделения на фоне других, формирования собственного “я”» [Reid 2006: 249]. В действительности же темпы роста экономики начали падать уже в 1958 году – снижалась производительность труда, все менее эффективными становились капиталовложения [Lewin 1974: chap. 6; Hanson 2003: chaps. 2–3]. Валовые показатели продолжали расти, но темпы роста к концу 1970-х снизились до 2 % в год. Темпы роста личного потребления достигли максимума в 1958 году и затем плавно снижались. Неспособность экономики производить товары и услуги в соответствии с ожиданиями населения ярко выразилась в списках дефицитных предметов потребления, которые делались все длиннее. Но теперь в стране уже существовало массовое потребительское общество, и эти потребители были измучены дефицитом, очередями, усилиями по добыванию нужных вещей на черном рынке и через знакомых [Hanson 2003: 87–88; Millar 1985:695; Ledeneva 1998, особ. гл. 1,3].

В этой главе, посвященной досуговым поездкам как предмету потребления, рассматриваются изменения в потреблении советского курортного отпуска с середины 1950-х годов по 1980-е годы, когда основные его характеристики уже не менялись из-за экономической стагнации и бюрократической инерции. Расширение доступа к отпуску – теперь его мог получить каждый – удачно дополняло акцент на потребительскую экономику, сделанный Хрущевым: выполнение предвоенного обещания, о чем говорилось в главе четвертой. Потребление досуга имело как потребительную, так и символическую стоимость. Отпуск продолжал рассматриваться с точки зрения его функциональных достоинств – как средство восстановления здоровья человека для возвращения к производственной деятельности. Но помимо этого, он все больше делался для советских людей средством, позволяющим выразить свою идентичность как гражданина социалистической страны, озвучить свои культурные запросы, эстетические ценности, знание окружающего мира. По мере того как отпуск становился доступным все большему числу граждан, расширялся выбор, увеличивались возможности выделить себя на фоне других людей. Таким образом, в послесталинскую эпоху советский режим потребления изменился, перестав быть строго иерархическим: теперь относительное изобилие делало возможным личный выбор и повышало шансы выделиться. Но, несмотря на это, неспособность экономики обеспечить выполнение обещаний 1960-х годов – относительно расширения доступа к товарам – порождало глубокое недовольство.

Как будет показано в этой главе, в десятилетия, прошедшие между десталинизацией и закатом социализма, отдыхающие все чаще рассматривали отпуск как предмет потребления, доставляющий радость, удовлетворение и условия для самоидентификации – а не как средство восстановления физических и умственных сил. Однако государство не торопилось откликаться на запросы населения, прежде всего в смысле создания возможностей для отдыха семей с детьми. Это отражало противоречия между традиционными задачами советского отдыха (восстановление здоровья взрослых работающих людей) и растущим спросом на семейный отпуск со стороны искушенных советских потребителей, для которых он был неотъемлемым компонентом советской «хорошей жизни».

Лечение: советский отдых и восстановление