Мама (сиплым «панковским» голосом): Курили, пили, воровали пластинки.

Папа: Мама работала в кинотеатре, и мы воровали из буфета попкорн себе на ужин.

Мама: Это я воровала попкорн.

Папа: Да-да, Джиа воровала попкорн.

Мама: Ну а потом мы разругались. Вдрызг, в пух и прах. До сих пор не верится.

Сэмми: Из-за чего же?

Папа: Хм-м-м, не помню.

Мама: И я забыла.

Папа: И кошка куда-то запропастилась.

Мама: Боже, Сэмми, папа эту паршивку везде искал. Три дня где-то бродил – зайдет домой поесть и опять уходит.

Папа: И, самое обидное, кошка-то была безымянная. Я просто кричал: «Кис-кис!» – а вдруг она выйдет?

Сэмми: Почему вы не дали ей имя?

Мама: Знаешь, что я думаю?

Папа: Что же? Ей-богу, любопытно.

Мама: Думаю, мы не дали ей имени, потому что в душе понимали, что она не наша. И не хотели, чтобы она стала нашей – это значило бы, что мы здесь насовсем.

Папа: Я только знаю, что… (чуть не плачет)

Сэмми: Ох, папа!

Папа: Из-за этой дурацкой кошки я понял, что хочу жениться на маме. И хочу от нее детей. Представь, рыщешь три дня по Бруклину и спрашиваешь себя: что я здесь делаю? И понимаешь… (шмыгает носом)

Мама: Он просто хотел кого-то любить. О ком-то заботиться.

Сэмми: И вы вернулись?

Мама: Этой кошке он посвятил не одну песню.

Сэмми: Вот бы послушать папины панковские песни!

Папа (взяв себя в руки): Ну и вот, мы вернулись и поселились здесь, среди знакомых лиц.

Сэмми: Подожди-подожди, вернемся чуть-чуть назад. Потому-то вы назвали Щена просто Щеном?

Папа (зарывшись носом в Щенов мех): Дааааааааа.

Мама: В общем, так… когда мы вернулись и обосновались здесь, родители Купера уже здесь жили, а отец Фрэнк звался просто Фрэнком, он тогда еще не учился в семинарии, а миссис Т. работала в детском садике…

Сэмми: Миссис Т.?

Мама: Да, Беверли.

Папа: Сперва казалось странным: столько вокруг знакомых – и при этом столько пространства.

Мама: Зато папа сразу нашел работу, через знакомого в Ливане, а я за это время успела получить диплом младшего специалиста, а потом ты родилась! Вот что, Сэмми, с твоими вечными разговорами о том, что отсюда надо бежать… Думаешь, мы остались в Верхней долине только потому, что переезд нам не по карману?

Сэмми: Не знаю. Наверное. К тому же, папа вырос в этом доме, так?

Папа: А как думаешь, почему все нью-йоркские богачи съезжаются сюда? Почему Гановерская школа – одна из лучших в стране, и это в городишке с населением всего двенадцать тысяч, включая работяг? Потому что люди заботятся о родных местах и друг о друге. Мы бы не смогли вас вырастить, если бы нам не помогали. Если бы у мамы не покупали продукты на фермерском рынке, когда мы еле сводили концы с концами. Без миссис Линд, которая продавала вместе с нами фрукты-овощи, подвозила вас до школы, присматривала за вами, пока вы были маленькие, и мы знали, что вы в надежных руках. Без хороших учителей, таких, как миссис Таунсенд.

Сэмми: Да.

Мама: Наше счастье, что мы здесь живем. Может быть, это горы так влияют на людей – расширяют горизонты. Послушай, ты могла бы жить где угодно, покорить мир, уехать в Нью-Йорк и достичь там больших высот – не сомневаюсь, так бы и случилось (умолкает, всхлипывает). Но чем больше побед, тем больше разлук – кого-то обошел, кого-то перерос, – и мир твой скудеет, мельчает.

Папа: Совершенно верно.

Мама (указывает на двор, на гору): Здесь у нас большой мир, Сэмми.

Я: Знаю. Теперь знаю.

Дорогой Куп!

Я забываю слова, так что читай все как есть и попытайся понять. Во-первых, прости, что Стюарт тебя ударил. Надеюсь, нос и губа у тебя заживают. Я с того утра больше ни о чем думать не могу. Ведь нос и губы у тебя очень красивые, и, надеюсь, они не пострадали.

А еще больше надеюсь, что не пострадала наша дружба. Помнишь тот день, когда мы с тобой подружились? Было нам тогда, наверное, года по четыре-пять. Я тебя часто видела и помню, как подолгу разглядывала твои волосы – ни у кого не видала таких золотистых локонов! – и ты все время носился по двору голышом. И вот, не помню точно когда, но однажды ты добежал до нашего двора от самого дома, чтобы проверить, куда достанет садовый шланг. Ты мчался, размахивая зеленым шлангом, а в нашем дворе остановился. Я тогда, кажется, ловила тех маленьких желтеньких бабочек, как обычно. Ну так вот, смотрю, а ты держишь шланг, пытаешься протащить подальше, а он ни в какую. И ты бросил шланг и понесся обратно к дому. Шланг остался лежать на земле, я его разглядывала, и вдруг из него закапала вода. Вот так чудо! Я не понимала, как это у тебя получилось и твоих ли это рук дело. Подошла ближе и стала смотреть, как из шланга бьет струя, сильней и сильней, а потом и ты вернулся. Взял в руки шланг и стал им размахивать, а я подбежала и прыгнула под струю, и с тех самых пор мы всегда играли вместе.

Спрашиваю себя, куда пропала та девочка на целых четыре года – ведь все это время мы могли бы дружить. Та девочка, которая подмечала всякие мелочи, умела видеть в них красоту. В погоне за успехом я перестала замечать людей вокруг. Мне казалось, я знаю, что мне нужно – кое-что и в самом деле пригодилось. Я не жалею, что так усердно училась. Не жалею, что увлеклась дебатами, что произносила прощальное слово на выпускном. Но к чему теперь все это? Есть список дел – а куда девать пустое пространство между пунктами? И как же то время, когда список дел придется выбросить?

Я вот к чему клоню. Мы потеряли четыре тысячи шестьдесят дней, а провели вместе всего неделю-две да те шесть часов на карьере. Никогда себе не прощу, если наши совместные дни сочтены.

Прости, что разболтала твою тайну. Я тебя не осуждаю и не считаю себя лучше, чем ты, а те, кто много о себе понимают, пусть катятся к черту. Я пыталась казаться лучше, чем есть, и ради этого могла пройтись по головам. Врала самой себе, будто у меня есть будущее, которого на самом деле нет и быть не может. Я предпочла бы вернуться в прошлое и быть с тобой, и неважно, что дальше.

Я жила с тобой здесь и сейчас, и это «здесь и сейчас» повсюду со мной – у меня дома, у тебя дома, на склоне горы. Я тебя люблю. Дом там, где любовь. Ты мой дом.

Сэмми

P.S. И я не считаю тебя придурком

P. P. S. По крайней мере не все время

Мы со Стюартом встретились утром, перед тем как он уехал в Нью-Йорк на автобусе. Он зашел ко мне, и мы сели в пластмассовые кресла. Он опять был в сером, с набитым рюкзаком за плечами. Эхолокация между нами улетучилась, будто ее заглушила невидимая подушка. Я налила себе чаю, а он – кофе, и мы глядели друг на друга припухшими глазами. Чувствовала я себя в тот день сносно.