«Подчинение в высшей степени господствует в Москве. Здесь собственно нет того, что называют джентльменом; каждый измеряет свое достоинство мерой царской милости. Поэтому старые идиоты и выжившие из ума женщины всемогущи… имея на себе более лент и чинов, чем люди молодые». И та же мисс Уильмот довольно ясно видела тесную связь между подмеченным ею духом «подчинения» и крепостным правом. «Я смотрю на каждого русского плантатора, – говорит она, – как на железное звено в огромной цепи, оковывающей это царство; и когда я встречаюсь с ними в обществе, я невольно думаю, что сами они – крепостные люди деспота».

Письма мисс Уильмот относятся, как я сказал, к 1805–1807 годам, то есть к началу царствования Александра I. Но дух, господствовавший в дворянской среде, не изменился, конечно, и к концу этого царствования; «то, что называлось высшим образованным обществом, – говорит декабрист И. Д. Якушкин, – большею частью состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопросов, занимавших нас, показалось бы ужасным преступлением. О помещиках, живущих в своих имениях, и говорить уже нечего»[10]. Огромное большинство дворянства и думать не хотело об уничтожении крепостного права.

«Все почти помещики, – продолжает И. Д. Якушкин, – смотрели на крестьян своих как на собственность, вполне им принадлежащую, и на крепостное состояние как на священную старину, до которой нельзя было коснуться без потрясения самой основы государства. По их мнению, Россия держалась одним только благородным сословием, а с уничтожением крепостного состояния уничтожалось и самое дворянство». Вы легко можете представить себе, господа, каковы были, каковы должны были быть социальные и психологические последствия такого положения дел. Тот же И. Д. Якушкин справедливо замечает, что крепостное право на каждом шагу обозначалось у нас самыми отвратительными последствиями. «Беспрестанно доходили до меня, – говорит он, – слухи о неистовых поступках помещиков, моих соседей. Ближайший из них, Жиганов, имевший всего 60 душ, разъезжал в коляске и имел огромную стаю гончих и борзых собак; зато крестьяне его умирали почти с голоду и часто, ушедши тайком с полевой работы, приходили ко мне и моим крестьянам просить милостыню… В то же время почти беспрестанно доходили слухи об экзекуциях в разных губерниях». Выведенные из терпения, крестьяне отказывались повиноваться, и тогда к ним посылали военную силу, чинившую над ними жестокую расправу. Розги и палки, а в крайних случаях штыки и пули были необходимым плодом и неизбежным воспитательным средством «патриархального» крепостного режима. Жестокость становилась достоинством в глазах тех, которые держались лишь с помощью жестокости. От И. Д. Якушкина мы узнаем, что до похода за границу в 1813–1814 годах офицеры Семеновского полка, считавшиеся тогда лучшими во всей гвардии, любили толковать между собою о том, как лучше наказывать солдат: понемногу, но часто, или редко, но жестоко. «Я очень помню, – говорит он, – что командир 2-го батальона, барон Даллас, впоследствии бывший во Франции при Карле X министром иностранных дел, был такого мнения, что должно наказывать редко, но вместе с тем не давать солдату менее 200 палок, и надо заметить, что такие жестокие наказания употреблялись не за одно дурное поведение, но иногда за самый ничтожный поступок и даже за какой-нибудь промах во фрунте».

Все это показывает, что огромнейшее большинство дворян того времени было «активным» разве лишь во вред народу. От этого большинства нельзя было ждать бескорыстных гражданских подвигов. И мы вряд ли ошибемся, отнеся к нему слова К. Ф. Рылеева (в его «Стансах»):

Всюду встречи безотрадные!

Ищешь, суетный, людей,

А встречаешь трупы хладные,

Иль бессмысленных детей…

Но к чести нашей страны, в этой среде, мертвой для всякой живой мысли и для всякого благородного порыва, стали появляться, под влиянием освободительного движения западноевропейского tiеrs état, люди, понимавшие весь ужас тогдашнего положения России и готовые всеми силами служить делу освобождения русского народа. Такие люди встречаются у нас уже в восемнадцатом столетии. Это были идеологи, которые (выражаясь словами коммунистического Манифеста) возвысились до теоретического понимания хода исторического движения. Они ненавидели крепостное право и стремились к гражданской свободе. При этом они очень ясно сознавали, что гражданская свобода невозможна там, где не существует границ царскому произволу. Так, уже Княжнин говорит в своем «Вадиме»:

Самодержавие, повсюду бед содетель,

Вредит и самую чистейшу добродетель,

И, невозбранные открыв пути страстям,

Дает свободу быть тиранами царям.

Но самым ярким представителем освободительных стремлений нашего восемнадцатого века был, без сомнения, Радищев. Его знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву» показывает, как сильно возмущали его «алчность дворянства, грабеж, мучительство и беззащитное нищеты состояние». Он называет помещиков алчными зверями и ненасытными пиявицами; он спрашивает у них, что оставляют они крестьянину, и отвечает: «То, чего отнять не можете, воздух. Да, один воздух. Отъемлете нередко у него не токмо дар земли: хлеб и воду, но и самый свет… Вот жребий заклепанного в узы! Вот жребий заключенного в смрадной темнице! Вот жребий вола в ярме!»

«Розги и палки, а в крайних случаях штыки и пули были необходимым плодом и неизбежным воспитательным средством „патриархального” крепостного режима. Жестокость становилась достоинством в глазах тех, которые держались лишь с помощью жестокости»

Ненавидя крепостное право, Радищев ненавидел и царскую власть. В его оде «Вольность», замечательной во многих отношениях, особенно поражает нынешнего читателя следующая строфа, очевидно навеянная воспоминанием об английской революции семнадцатого века и оказавшаяся пророческой по отношению к Франции, где в то время все более и более разыгрывалась революционная буря:

Восстанет рать повсюду бранна,

Надежда всех вооружит;

В крови мучителя венчанна

Омыть свой стыд уж всяк спешит.

Меч остр, я зрю, везде сверкает;

В различных видах смерть летает

Над гордою главой царя.

Ликуйте, склепанны народы!

Се право мщенное природы

На плаху возвело царя!

В лице Радищева мы, может быть, впервые встречаемся с убежденным и последовательным русским революционером из «интеллигенции». И недаром Екатерина II говорила о нем, что он бунтовщик хуже Пугачева… Известно, что Радищев погиб, можно сказать, дважды, но то стремление, которого он был одним из самых первых представителей, не погибло, а росло и крепло в последующие царствования.

«Гражданская свобода невозможна там, где не существует границ царскому произволу»

В 20-х годах XIX столетия это стремление находит себе сторонников между наиболее образованными офицерами. Пробуждению политической мысли в офицерской среде много содействовали,