У Ровены упало сердце. Глупо было ожидать, что Пруденс позволит ей безнаказанно избавиться от чувства вины. Она повернулась к женщине, которую почти всю свою жизнь считала сестрой, и перевела дыхание:

– Пруденс, прости меня. Я сожалею о стольких вещах, что даже не знаю, с чего начать.

Лицо Пруденс окаменело, и Ровена прикусила губу.

– Когда отец умер и дядя Конрад заставил нас переехать, я сделала то, что считала самым правильным. Я не знала, что ты незаконная дочь нашего деда, и предположить не могла, что семейство дяди встретит тебя неприязненно. – Пруденс хотела ее перебить, но Ровена вскинула руку. – Нет, пожалуйста, позволь мне закончить. Я не собираюсь оправдывать себя. Я знаю, что поступила плохо. Но я хочу объяснить, о чем думала тогда. – Ровена выжидающе смолкла, дождалась кивка Пруденс и снова сделала глубокий вдох. Почему так тяжело? – Мне следовало догадаться. Пусть я не знала, что мы связаны родственными узами, но я должна была предположить, что дядя с тетей примут тебя в штыки, потому что твоя мать была служанкой. – Ровена покачала головой. – Ты же знаешь отца, это вполне в его духе: сначала научить, а затем дать увидеть своими глазами. Насколько все было бы проще, если бы он в свое время объяснил нам, какие дядя Конрад и тетя Шарлотта жуткие снобы, но отец этого не сделал. Он хотел, чтобы мы научились сами составлять мнение о людях. У Виктории хватило проницательности, а я лишь отмахивалась от сомнений, вызванных их поступками. Трудно плохо думать о людях, которых любишь. – Она умоляюще взглянула на Пруденс. – Ты же понимаешь меня, правда?

Та склонила голову, словно оценивая признание, и Ровена затаила дыхание.

– Возможно. Продолжай.

Прежде чем заговорить, Ровена на миг прикрыла глаза. Эндрю настороженно придвинулся, будто готовился защищать жену.

– Как бы там ни было, это оказалось первой ошибкой. А потом все как-то произошло само собой… – Ровена заметила, как сжались губы Пруденс. – Я знаю, что сама виновата в этом. Но не понимаю, как так получилось. Меня, как и всех нас, парализовало горе, и я не знала, что делать. Чем дольше я ждала, чтобы что-то предпринять, тем труднее это становилось. Мне казалось, что надо лишь дождаться возвращения в Лондон и все вернется в привычное русло.

Ровена замолчала, и все трое какое-то время сидели молча. Дождь усилился – через открытую дверь кухни было слышно, как он барабанит в окна гостиной и спальни.

– Когда ты узнала? Сколько ты скрывала, что ваш дядя сдал дом в аренду и мы никогда не вернемся к прежней жизни? – спросила Пруденс.

– Точно не могу сказать, – покачала головой Ровена. – Может, за неделю до вас? Или меньше. Я уже не помню.

Ей отчаянно хотелось найти слова, чтобы объяснить, что она чувствовала в те дни. Такие же серые и унылые, как дождь за окном. Горе из-за потери отца. Вина из-за Пруденс. Ровена не то чтобы не могла что-то сделать – ей казалось, что она бессильна.

– Я действительно ощущала себя парализованной, – тихо повторила она. – Мне казалось, что из жизни исчезли все краски. Мало того что мне не хватало энергии, чтобы что-то предпринять, я считала, что любая попытка лишь усугубит наше положение. К тому времени, как я поняла, что надо действовать, стало уже слишком поздно. Ты уехала. Я так и не смогла себя простить. – Чуть замявшись, она продолжила: – Я не хочу прожить остаток своей жизни без моей лучшей подруги. Не хочу пропустить взросление твоего ребенка. Прости меня, Пруденс. Пожалуйста, прости, чтобы мы снова стали как родные сестры.

Она с надеждой вгляделась в лицо Пруденс. Если та не простит ее сейчас, больше ей нечего предложить. Возможно, причиненная боль слишком глубока, чтобы извинение могло ее исцелить, – особенно теперь, когда упущено столько времени.

Несколько мгновений Пруденс молчала, но постепенно лицо ее смягчилось, и сама она словно обмякла, как будто отпустила соломинку, за которую держалась долгое время. Она ничего не сказала, лишь протянула Ровене руку.

От переполнивших сердце эмоций у Ровены перехватило горло. Бросившись к Пруденс, она опустилась возле ее стула и положила голову ей на колени. Она знала, что Пруденс тоже плачет, но беззвучно, чтобы не расстраивать ее. Сейчас Ровене казалось, что она способна встретить лицом к лицу любой вызов – ведь у нее снова есть сестра.

У Пруденс ныли икры и ступни, но эта боль не шла ни в какое сравнение с той мукой, которая разрывала ее сердце после ухода Ровены. Как же долго она пыталась отрицать, что потеряла часть себя после разлуки с Ровеной! Конечно, между ними еще осталась недосказанность, ведь в присутствии Эндрю они не могли поговорить о Себастьяне. Но со всем остальным – болью, смятением и предательством – было покончено, и Пруденс знала, что это к лучшему. Особенно в ожидании ребенка. Сейчас в ее сердце больше не было места горечи и обидам.

Нарезая купленные у зеленщика помидоры, Пруденс поняла, что разговоры о Себастьяне не имеют значения. Он больше не занимал ее мысли и стал всего лишь нежным воспоминанием. Хрупким сожалением о чем-то едва возможном, но несбывшемся. Эндрю и Гораций – вот ее жизнь. Весь ее мир сейчас сводился к этим двум людям.

Хотя сначала Пруденс чувствовала себя в западне и, надо признать, с ужасом встречала первые попытки ребенка заявить о себе, сейчас она таяла в волнах любви к крохотному существу, растущему внутри ее. Когда пропасть между ней и Эндрю разрасталась до болезненных размеров, Пруденс запиралась в спальне и доставала скромное приданое для новорожденного: миниатюрные мягкие платьица с голубой шелковой вышивкой, немыслимо крошечные вязаные пинетки и чепчики, стопку чистых пеленок и белоснежные, отделанные кружевом слюнявчики с вышитым Грустным мальчиком[11]и прыгающими через луну коровами – особый подарок от Виктории. Пруденс гладила мягкие вещички и чувствовала, как по телу пробегает радостная дрожь, словно отзвук хорошо настроенной гитары.

Она старалась не думать, сколько раз зарывалась лицом во фланелевые пеленки и рыдала.

Пруденс бросила взгляд на мужа – тот, следуя недавно приобретенной привычке, сидел в любимом кресле и читал купленную для него газету. Ей вспомнился последний разговор с Элинор.

– Он недостаточно двигается, – без обиняков заявила Элинор.

Пруденс лишь беспомощно пожала плечами:

– Я не знаю, что делать. Он перестал разговаривать со мной как раньше. Только комментирует военные новости из газет.

– Он выходит на улицу?

– Очень редко, – покачала головой Пруденс. – Но я тоже редко выхожу из дома.

Элинор нахмурилась:

– Не позволяйте, чтобы его нынешнее положение превратило вас в затворницу. Погода мерзкая, не спорю, но вам необходим свежий воздух, даже если Эндрю предпочитает сидеть дома. Он уже освоился с новым протезом?