получилось, что тот оказался на месте Сакия-муни. Это ведь для него толстый горшечник готовил западню, надпиливая дерево… Кто же мог знать, что тигр подтолкнет дерево? Обидно Малунке. А ведь так хорошо все было рассчитано. Сказал Джанга, что наступило время, когда Сакия-муни должен поменять форму. Так угодно Богам.

— Для того ты и вызван мною, — сказал Джанга. — Надо подумать, как лучше исполнить то, что угодно Богам.

— Я понял, о, Благословенный! — ответил Малунка и с тех пор ни о чем больше не думал, как только об этом. Он сделался тенью Сакия-муни, подолгу наблюдал за ним, ходил теми же тропами, что и сын царя сакиев. И — отыскал, казалось бы, верное решение. Все должно было совершиться точно бы по велению свыше и безотносительно к тому, что творится на земле. Но вышло по-другому, и он увидел нечто противное своему естеству, отвратившее от удачи. И — растерялся, намеревался сказать об этой растерянности Джанге, но брамин не пожелал слушать, хотя в неподвижном его лице поменялось, уже не было непроницаемо и холодно, в нем появилось что-то от теснившихся в его оболочке чувств.

Джанга велел горшечнику уйти, было неприятно иметь его при себе и знать, что тот догадывается, каково ему ныне, сколь томительно на душе. А всему виной Сакия-муни. И прежде брамин знал, что сын царя сакиев тверд и силен духом, и все же порою думал, что это не так, и тот не всегда властен над собой и подвержен человеческим слабостям, минет время и тот проявит их, и тогда он, всемогущий брамин, скажет от веку укоренелое:

— Богами отпущено нам, браминам, что никому из смертных не возвыситься над нами, и все, хотя бы и кшатрии, должны помнить об этом.

Джанге было обидно сознавать, что он ошибся, и Сакия-муни не надломился, неожиданно встретившись с могучим лесным зверем, а напротив, открыл в себе нечто упрямое и сияющее, и это приподняло его в глазах людей, и они вдруг ощутили едва ли не всемогущую силу, против которой не выступить никому: она почти явственно воспринималась Джангой, была как бы дана свыше, не утомляла и не придавливала, казалось легкой, отпущенной во благо людям. То и злило, что во благо. Брамин хотел бы отделиться от нее, оттиснуться, уничтожить и малейшее про нее воспоминание. Но не умел… Так и пребывал как бы и во власти ее, всемогущей, и одновременно в остром противодействии с нею, отчего в нем росло понимание скорого ослабления чуждой ему силы. И он ждал, когда так случится, это ожидание было неприятно, казалось, что длится непростительно долго.

Он велел Малунке уйти, уже ничего не требуя, понял, что теперь не дождется от него хотя бы и малого сопротивления воле Сакия-муни, и надо, чтоб минуло время, когда духовная власть сына царя сакиев над людьми поубавится. Странно все-таки… Вроде бы ничего особенного не делал Сакия-муни, хотя и усмирил тигра, поломал в нем зверье, яростное. Но ведь это мог сделать и кто-то другой, попадались среди урувельских отшельников и такие люди. Но в том-то и дело, что остановившее могучего лесного зверя точно бы исходило не от Сакия-муни, а от Богов, дивное сияние, которое не погасло и когда упало дерево и придавило тигра, казалось, направлялось божественной силой. Люди заметили сияние и были поражены. Ослепительно яркое и трепетно живое, оно не угасало и все висело над сыном царя сакиев. И ночью исчезло не сразу, долго светило, лучи упадали на землю, и там, где упадали, тоже начинало сиять, искорки прикасались к траве, страгивали ее с места, расшевеливали, и она, проникнувшаяся ими, преображалась, приобретала одухотворенность, и можно было подумать, что она все про себя понимает и даже про то, для чего появилась на свет. И это ее понимание возвышает слабую и наполняет чудным смыслом, возвещающим про диковинное, сокрытое впереди. А потом сияние исчезло, но в ту ночь в Урувельском лесу никто ни о чем не думал, как только о нем. Тапасьи пребывали в глубоком размышлении, стараясь отыскать значение этого, от Богов знака, и всяк невольно возвращался мыслью к Сакия-муни… И брамин был преследуем той же мыслью, но она не радовала, наполняла сомнением, оно истачивало его существо. Джанга словно бы уже не принадлежал себе, все для него утратило четкую определяемость, казалось зыбко, неверно, непроглядываемо, как речная волна в половодье. Его нестерпимо тянуло покинуть свое теперешнее жилище из сухих тонких веток, наброшенных на низкий темно-бурый кустарник, уйти от людей, никого не видеть. Но удерживало нежелание проявить слабость. Была бы его воля, он и смущение, что жило в нем, придавил бы в себе. Но уже не все зависело от него. Вот почему Джанга постоянно возвращался в мыслях к Сакия-муни, с необычайным упорством продолжая искать то, что сказало бы ему об обыкновенности сына царя сакиев, об его невыделяемости среди тапасьев. Иногда воображалось, вот нашел… И тогда сердце начинало биться усиленно, из самой его глубины поднималась радость. Странно… Он-то думал, что она, основательно подзабытая, уже не потревожит, угасла и не вспыхнет снова. Но, оказывается, он ошибался, и радость не стерлась подобно подошве сандалиев, искусно скрывалась в нем. Впрочем, проявление радости было недолгим, истаивало, когда открываемое в Сакии-муни уже не виделось привычной обыкновенностью, за нею неожиданно распахивалось неземное… Больше всего смущало Джангу, что дерево, подрубленное Малункой, придавило тигра, а не сына царя сакиев. Помешал случай. Откуда, из каких небес павший на землю?.. А может, тигр был послан Богами, чтобы спасти Сакию-муни? В сознании Джанги промелькивала и эта мысль, но он упорно прогонял ее.

Нет, он, брамин, способный вызывать тени Богов на землю, не мог, не имел права ставить себя рядом с кшатрием, хотя бы и царского роду. И даже теперь, пребывая в смущении, нет, уже в смятении, он неотступно думал об этом. Он продирался сквозь колючий кустарник, обрывая руки, часто останавливался возле толстых стволов деревьев, под темной кроной, сквозь которую едва просвечивал краешек неба, прислушивался к крикам птиц, то были кокилы и куналы, изредка фазаны, они кружились под зеленолистыми ветвями, а бывало, садились на них, но и тогда не замолкали и все верещали… Он смотрел вверх, но совсем не на птиц, он и не замечал их, пребывая во власти мыслей, что преследовали упорно. Он смотрел на небо и думал, что вот увидит кого-либо из Богов и спросит, отчего небожители взяли сторону Сакия-муни, а про него, служителя высшей, от Браму, силы забыли