свирепому зверю, он не употреблял его в пищу, а вот только: рвал — и уходил… Никто не преследовал его: те, кто избрал освобождение от желаний и стремился успокоить чувства, точно бы это кони, обузданные возницей, едва ли помнили про земную жизнь, оставленную в отчем краю, они мало обращали внимания на то, что совершается рядом, — и тигр, используя их неприближенность к жизни, почти не таился и спокойно вершил погубление. Он не принимал это как зло, скорее, как необходимость для своей зверьей сущности, он словно бы опасался утратить в себе эту сущность и подпитывал ее, верша погубленье. Если бы не эта опаска, он был бы, наверное, другой, и злоба не душила бы его, но однажды счастливо утоленная, она появилась в другой раз, а потом в третий, когда он и не ждал… Минуло время, и она сделалась привычной, и вот уж без нее, коварной и дерзкой, он не представлял себя. Люди, на кого он нападал, не противились, а как бы даже шли навстречу его желаниям, точно бы принять смерть было для них благо. Он не ожидал этого, что-то в нем говорило, что они тоже сильны и, случись надобность, они сумели бы защитить себя, но по неизвестной причине не восставали против него и, даже больше, нередко в тех, кого он погублял, наблюдалось не только равнодушие, а и готовность пострадать. Часто происходило и так. Он набрасывался на человека, когда тот был не один, но и тогда никто не противился, нападение принималось спокойно и сдержанно, ничто в людях не говорило о неожиданно вспыхнувшем чувстве, лица людей оставались те же… словно бы затвердевшие. В конце концов, тигру надоела всесветная человеческая покорность, и он уже намеревался уйти из Урувельского леса от тех, кто обитал в нем и смущал его безразличием к жизни, но вдруг встретился с худотелым и ясноглазым отшельником: тот был в ветхой одежде, как и все тапасьи, однако ж тигру помнилось, что он отличался от них, чувствовалась в этом человеке душевная твердость, нестрагиваемость с пути, который определен Богами. Не однажды тигр скрадывал его, словно бы ведомый чуждой ему силой. А и верно, ведомый: Джанга, бывало что, призывал на помощь Мару и просил Вездесущего, чтобы тот направил на Сакия-муни матерого зверя, и Бог разрушения не отказывал бывшему брамину. Но в последний момент непременно что-нибудь случалось: то Сакия-муни точно бы по чьей-то подсказке, почуяв за спиной зверя, оборачивался к нему лицом, и тигр стушевывался и, потоптавшись, убредал в джунгли: не мог смотреть в глаза ясноликому… а то в самом тигре что-то утворялось, все в нем сминалось, ослабевало и прежняя ярость угасала. Он и ненавидел Сакию-муни и одновременно чувствовал странную повязанность с ним, словно бы от него, принявшего человеческий облик, зависит зверья сущность тигра, и ему не перепрыгнуть через эту повязанность, иначе он сделается совсем не то, что есть. Тигр кружил недалеко от места обитания этого человека, накапливал злость и тут же растаптывал ее. Потом все повторялось сначала. Зверь стал пуще прежнего угрюм и свиреп, и можно было подумать, что убийство двуногих тварей только и надобно ему, лишь те действия, что вели к погублению их, и вызывали удовлетворение, все остальное не воспринималось им или же воспринималось как подталкивание к ним. Вот тогда и произошло то, о чем долго помнили обитатели Урувельского леса и потихоньку, меж угодных Богам дел, удивлялись. А было так… Сакия-муни сидел под высоким темнолистым деревом, не пропускавшем солнца, кажется, под деревом Жамбу, уйдя в себя, в то призрачное и вместе сладкое, хотя и щемящее, влекущее к неведомому, что неизменно жило в нем, когда вдруг услышал рев зверя, неожиданно пробившийся к его сознанию, и это было странно, он обычно ничего не слышал, если предавался созерцанию или хотя бы тому, что выступало в изначале его. Сакия-муни очнулся и оглядел то, что окружало его, под близкими деревами рассмотрел отшельников, они как бы покинули свои тела и никто из них не заметил длинную полосатую тень тигра, вдруг зависшего в воздухе, а потом упавшего на того, кто сидел на краю лесной поляны. Они оставались холодны и безучастны, и когда тигр, уподобившись злому претасу, разорвал на куски еще одного отшельника. Но по всему чувствовалось, ему мало этого… мало… Вот тогда-то Сакия-муни поднялся на ноги, сделался прям и напружинен каждым мускулом и крикнул что-то яростное и суровое. Это вопреки всему, чем жил Урувельский лес, было услышано отшельниками и теми, кто приблизился к спасительному хотя бы и ненадолго успокоению сущего в ослабевшем теле. Они тоже подобно Сакию-муни очнулись и увидели, как могучий зверь, восприняв этот крик равным удару тяжелого гибкого прута, дрогнул серебристой в зоревом утре кожей и припал на передние лапы, опустив красную морду. Спустя время, собрав остатние силы, он поднялся с земли и медленно, покачиваясь длинным гибким увертливым телом, двинулся к Сакия-муни. Тот ждал, пребывая в суровой и строгой неподвижности. Зверь приблизился к нему и ткнулся мордой в высокую сырую траву. Сакия-муни посмотрел на него и заговорил, и голос его был слышан далеко окрест, однако ж странно, теперь уже никто не разобрал ни слова, точно бы растворились слова в воздухе, утратили свою изначальную силу, а вместо них зазвучало что-то другое, жесткое и одновременно мягкое и обнадеживающее, и на сердце у людей как бы расслаблялось, смягчалось. То же самое происходило и со зверем, во всяком случае, тигр уже не был так грозен, от него излучалась на людей виноватость. А потом зверь попятился и нечаянно налетел на высокое дерево, и то противно всему дрогнуло, закачалось, накренилось, а чуть погодя, не сумев совладать с креном, упало… Дерево упало у ног Сакия-муни, и сорвавшаяся с тяжелых веток листва густо осыпала его, он невольно зажмурился, но и тогда видел, как заметался тигр, не понимая, отчего небо вдруг стало темное, падающее, стремительно приближающееся к нему?.. Он так ничего и не понял, из горла вырвался слабый рык, словно бы сдавленный какой-то силой, скорее даже не в нем самом обитавшей, а в пространстве, и был рык подобен стону, то и смутило невольных свидетелей случившегося, но только не брамина Джангу и толстого горшечника Малунку, пришедшего в эти места по велению жреца. Они безучастно смотрели, как дерево накрыло тигра, и можно было подумать, что не имели к этому никакого отношения. Они и в самом деле не желали погибели лесному зверю, но так