Не принявшие Сакию-муни чувствовали в нем сопротивляемость своему разумению мира и с каждым днем все больше ненавидели его. То разумение вполне устраивало браминов, кем они являлись в прежней жизни, они и пришли в Урувельский лес не для того, чтобы поменять его, а подкрепить суровой аскезой.

Не принявшие Сакию-муни восклицали в гневе:

— Ты изливаешь потоки хулы на священные Веды, обрушиваешься на обычаи предков, не поешь священные Гимны и не совершаешь возлияния в честь наших Богов. Тебе нет места среди нас. Уходи!..

Но Сакия-муни был тверд и продолжал говорить с прежним спокойствием в голосе:

— Непричинение зла живому — вот принцип, на котором держится жизнь. А вы, брамины, нарушаете его. Скажите, ради чего вы служите Богам? Ради земного благополучия? Но нужно ли благополучие тому, кто отрекся от мира и презрел радость жизни ради самой жизни?

Что было ответить? Брамины чаще и не отвечали. Не умели ничего отыскать в себе. Им казалось, искренность Сакия-муни, его желание понять что-то в них направлено против того, чему они служили. А этого они не прощали никому. Если бы в Урувельском лесу предавались аскезе одни недавние брамины, Сакия-муни не сумел бы обрести душевную приютность, надобную для поиска истины, но там были и другие: те, кто следовал за последним тиртханкаром, и в его суровом учении обретал надежду, и те, кто подобно Белому Гунну пришел сюда по собственной, от сияния небесного, воле, от желания возжечь в душе свет, который помог бы родному народу, не забытому и на долгом пути унижения человеческой сущности, пребывающему в рабском утеснении и темноте, хотя бы приблизиться к духовному совершенству.

Эти люди способствовали спокойствию Сакия-муни, вселяли в него уверенность, оберегали. Все же и они порою оказывались бессильны. Однажды брамины, подталкиваемые Джангой, тот появился недавно, но уже сделался приметен среди них напористостью и страстью, что наблюдалась в нем и была неизвестно что, скорее, шла от стремления не затеряться в глухом Урувельском лесу, предложили Сакия-муни пройти через новое испытание, они полагали, что это необходимо для тапасьи. И тот не отказался и полез в яму. Ее вырыли для него. Он лег и закрыл глаза, и скоро его засыпали тяжелой землей. В то время рядом с Сакия-муни не оказалось близких ему людей: ни Сарипутты и Могалланы, ни Упали и Коссаны… Но то, что узналось от них, в особенности от Коссаны, научившемся в совершенстве владеть своим телом, помогло Сакия-муни. Он лежал в глубокой яме, лишенный воздуха, и ощущал сырую тяжесть земли, совершенно расслабившись и уж как бы не принадлежа себе и ничего не помня про земное, что было не то что отвергнуто, а точно бы перестало существовать для него, он уже не являлся собой, а был что-то непамятное для него, смутное… может, песчинка, оторвавшаяся от бесконечной дороги и унесенная ветром, а может, отломившаяся от дерева ветка, которая еще не засохла и ощущает в себе живую силу?.. Перед тем, как опустить Сакия-муни в яму, ему повязали черным платком голову, а все равно у него было чувство, что земля скрипит на зубах и в глаза набилась темная, невозможно избавиться от ощущения вязкости или чего-то близкого этому. Он по первости силился что-то тут поправить, потом отказался от своего намерения, решил, что и неприятная вязкость во рту есть лишь нечто ощущаемое телом, а не его духовной сутью. Теперь же надо жить именно этой сутью, избавившись ото всего, и он сказал мысленно, но так, точно бы вслух, твердо и спокойно:

— Ты мое сильное тело, ты должно на время отказаться от себя и сделаться ничем не отличаемо от земных комьев, что придавили тебя, превратиться в один из таких комьев… и быть неподвижно и мертво, а потом я снова призову тебя к жизни. Я приказываю, и ты обязано подчиниться мне. Только мне, и никому больше. Ты слышишь?..

Он спрашивал, спрашивал про одно и то же, и все в нем цепенело, закаменевало и вот уже было неощущаемо, словно бы прежде принадлежавшее ему тело уже не существовало, он воспарил над над ним и наблюдал его как бы со стороны. Могаллана, обучая его своему искусству, говорил про такое вот наблюдение собственного тела извне, издалека. Труднее всего стало добиться бездыханности тела, постоянно хотелось набрать в грудь воздуха, и было непросто подавить подобное желание. Но подавить было необходимо, иначе, испытание, отпущенное браминами, Джангой, не посчиталось бы пройденным им. И Сакия-муни прервал дыхание, воспользовавшись советами Могалланы. Он как бы отрешился от себя, вобрав все сущее в нем, и дух исторгся из его груди. Телу стало умиротворенно и спокойно, при полном отстутствии желаний. Они ныне пребывали по другую сторону и уже ничего для него, бездыханного, не значили. А дух работал… Он обретался не в темной яме, но ближе к тридцать третьему небу и сознавал свою силу, и это было почти материально, то есть ощущаемо им, Сакией-муни. Можно даже сказать, что ничего не изменилось, и дух работал и за себя, и за покинутое им тело, внимательно приглядывался к тому, с чем сталкивался в пути, хотя то, с чем сталкивался, не имело запоминающихся черт, а было то слабое, дрожащее дуновение ветра, то неожиданно, среди осознаваемого движения вросшая в пространство, словно бы раздвигающая его, глубокая и живая тишина. Но случалось, отмечаемое им как бы подсказывалось изнутри собственной его сутью. Все же и тогда он знал, что встреченное им есть проявление божественной силы и старался угадать, что стояло за нею?..

Дух Сакия-муни не впервые летал в пространстве, он уже не удивлялся его огромности и нескончаемости, хотя раньше не являлся всеобъемлющим. Тогда дух точно бы отбирал половину себя, другая же часть обреталась в теле, и они, пускай и были отделены друг от друга, составляли одно целое, и при первой же необходимости могли соединиться. Да, дух Сакия-муни не удивлялся тому, что открылось в пространстве, но было другое, что волновало, вносило неопределенность в его существование: он не знал, что станется с ним, когда он вернется на прежнее место: будет ли среди земных людей или где-то еще, в иной жизни?.. Тем не менее даже неопределенность не могла поколебать его уверенности в своей правоте, которая не есть что-то земное или относящееся к одному пространству, его правота вобрала в себя то и другое, и это делало ее приятной и желанной, хотя, наверное, правота сама по себе ничего