ветром, а дорогу им заступила растерянность, была она так велика в сравнении с остальными чувствами, что сделалась в нем главенствующей, и скоро он ничего уже не ощущал, лишь эту растерянность. Вот тогда-то и повелел он воинам племени, взявши убитых и раненых, покинуть место боя, и они, хотя и с недоумением, а кое-кто и с досадой, исполнили приказание и отступили… Вождь горного племени пожелал встретиться с царем сакиев, и это желание точно бы шло помимо его воли, однако в полном согласии со смутой в душе, которая была не от него исходящей, а благоприобретенной, только он не мог бы сказать, отчего она в нем, что его подвинуло к ней?.. Верно, не страх смерти и не вид ее, он знавал и похуже. Однако ж словно бы стена воздвиглась перед ним, не осилишь ее, не одолеешь ничем, а рука, что держала меч, отяжелела и на сердце изугрюмилось. Но куда же от этого, хотя и чужеватого, денешься?..

Вождь горного племени сказал царю сакиев:

— Я предлагаю мир. Я не хочу войны, и никто из моих воинов не хочет ее. Ты согласен, чтобы сделался мир?

— Да, согласен, — отвечал Суддходана и что-то в нем тоже поменялось, он, хотя и не потерял себя, прежнего, но в то же время не являлся совсем тем, что был раньше, стал как бы спокойней и мягче, и у него уже не возникало желания что-то потребовать у противника за те лишения, которым подвергся во время похода, к чему был вынужден независящими от него обстоятельствами.

— Да, согласен, — повторил Суддходана и протянул руку старому воину. И тот принял ее и был доволен.

А потом они разошлись, царь сакиев повелел своим воинам трубить отход. И это было сделано без промедления и с большой охотой. Странно, все в войске чувствовали примерно то же, что и предводитель: никому не хотелось не то что сражения, а и обыкновенной раздражительности на сердце, которая предшествует противоборству, не хотелось настраивать себя на что-то злое и упорное. Да что там! Все исчезло, растворилось в пространственности, осталось лишь легкое недоумение, тоже одинаковое для воинов.

А может, и не странно: в похожести чувств нет ничего особенного, коль скоро она от подавленности, затомившей при виде смерти и самой возможности убийства.

Суддходана был встречен во дворце Маей-деви, она сказала о своей тревоге, о тех днях, что прошли без него, хотя у нее возникло ощущение, что они не расставались. Впрочем, в Капилавасту все это время только и разговоров было, что о войне с горными племенами да о походе, предпринятом сакиями.

— Тревога не покидала меня, о, ясноликий муж мой, — сказала Майя-деви. — И, когда показалось, что во мне только она, и ничего больше, и это стало трудно переносить, родилось чувство, что еще немного, и я не выдержу и все во мне подвергнется изменению, я вдруг увидела Сидхартху, а может, не так, просто ощутила его присутствие и услышала, как он сказал, что не надо тревожиться, государь вернется во дворец. Я поверила ему, и мне стало легче.

Суддходана вспомнил, что и ему однажды узрилось что-то напоминающее облик сына, и был он меж Богов восседающий, сын его… Тогда Суддходане сделалось неспокойно, но не тревожаще душу, шел непокой от обыкновенного суждения, что же сын-то среди Богов точно равный им?.. А если они рассердятся и предпримут что-либо против него?.. Но что-то в Суддходане подсказывало, так не случится, и Сиддхартха занимает свое место. Уверенность усилилась, когда царевич, а точнее, то, что принималось царем сакиев за него, что-то дальнее и зыбкое, колеблемое, посмотрел на него и медленно растворился в пространстве, как бы утягиваемый им.

— Я тоже, о возлюбленная жена моя, видел сына и принял это за добрый знак.

— Да, божественный Сидхартха не забывает нас. И, если бы не это, кто знает, что стало бы с нами?..

Суддходана кивнул, соглашаясь. Он понимал, в уверенности Майи-деви было что-то не от земного мира, как понимал и другое: та же уверенность жила и в нем и говорила: все, что делает сын, он делает во благо людям. А то, что утерялось в прежнем, когда Суддходана не желал бы, чтобы сын ступил на тропу тапасьев, не извлекалось на бел-свет, не припоминалось, точно бы ничего такого не было.

— Где мой внук? — спросил царь.

Он лишь отвел глаза от Майи-деви, как увидел Ясодхару, а возле него светлоголового мальчика. И на сердце стало сладко и вместе щемяще, вдруг мысленно узрился сын, когда был в этом же возрасте. Да, да, сын… Только он отчего-то не был ни в чем отличаем от внука. Ладно бы, что они внешне очень походили, однако ж и в хлопотах и заботах как бы соединились, и Суддходане трудно было отделить одного от другого. Они как две капли воды или как две росинки, упавшие с неба и растекшиеся по желтому листу. Все так… Но одна-то из этих капель первая, а уж потом появилась вторая.

Вот именно — первая… Суддходана вздохнул, недолго говорил с Ясодхарой, приласкал Рахулу и пошел в свои покои. Теперь в нем жило чувство удовлетворения — все складывалось благополучно в семье, в делах царства, которые стали напряженными во время войны, но теперь-то она завершена, хотя и не принесла славы царю. Есть мир между людьми, а можно ли его променять на какую угодно славу?

Да, все так… однако ж еще и грусть, хотя и не сильная, скорее, к добру склоняющая, отличная от той, что ведет к глухой тоске, шевельнулась в душе, и никуда от нее не денешься, бродит и бродит и нашептывает про что-то уже бывшее с ним, но отдалившееся, живое и трепетное.

7

Они пришли в Урувельский лес и долго не могли поверить, что пришли туда, куда стремились, уж очень тягостен был их путь, утомителен. Они не сразу стали искать сына царя сакиев среди людей в ветхой одежде, что сидели под деревьями, и не потому, что не хотели обеспокоить отшельников, а оттого, что не осталось сил даже на то, чтобы поинтересоваться, где найти Готаму. Посреди темного леса, не оглядевшись как следует, они опустились на землю, расслабив плечи и разбросав руки в изнеможении. И только спустя время, когда слегка отпустило и усталость не казалась жестокой, приметили недалеко от себя старого тапасью со смутным, точно бы отсутствующим взглядом неподвижно устремленных вверх, к темным ли вершинам деревьев, к бледному ли