Клацкающих наганов в Сибирь разослано было крошечку, хаврошечку и ещё полчуточка.

Мойша ещё не очень вник в полномочия всех новых, растущих как грибы организаций последних месяцев, не понял он нового равенства жизни и смерти. Не знал он и прав бывших заключённых, удачно попавших под амнистию. Не особенно понял он и своё место на общественной лестнице: едва поднялся с колен, как, охрясь! — и снова беда на дворе.

Того и гляди — пустят гулять по богатым дворам алчного, смертельно острого в клюве и когтях, пламенного в гребне революционного петуха.

Понимает это и богач Вилли. Ой, хорошойт понимайт! Лучше самих русских понимайт.

С Виллей Ленин здоровался за ручку в Германии и даже в Швеции.

Давал Вилля немецких денег и Ленину. Много давал, себе оставлял. Может зря давал? Иначе, отчего бы это хотят пригвоздить пулей толстяка Виллю красные коммунары к каждому столбу?

Сидит Вилль в бричке и только об этом думает. Стал отчего — то на запад поглядывать и тосковать по тишине. Только раньше надо было думать. А сейчас Вилле придётся расхлёбывать за свою иностранную жадность.

— Заедеймт к господин Дедт Федойт, курньём кальянс на дорожкайт? — спрашивает Вилли.

— А чёб и не заехать. Пять вёрст всего. Попаримся, пожуём, и поедем дальше. Поехали, заодно совета спросим… про революцию эту.

— У Дедт Федойт не палат отдых, а дом — хаус дэловыйт совэйт, амэрык сэнайт, — смехуёвничает Вилли.

В русскую революцию Вилли стал по — русски материться и по экономному, только выехав за околицы, сморкаться мимо платка.

***

Мелькнуло в демонстрации толпы суровое, мужественное лицо Коноплёва Акима Яковлевича — неглупого и деятельного человека, бывшего политического каторжанина, а ещё грамотнейшего инженера, одинаково склонного как к умственно — сидячей работе, так и к любым авантюрным приключениям с военными подвигами. А теперь он был нанят в шахтовые начальники, зарабатывал неплохо и даже мечтал открыть собственное золотоискательское или алмазогорбатное дело.

Прочитал он по поводу буржуазного бизнеса и тонкостей горного ремесла немало важных книг. Среди них, пожалуй, если не считать толстенной политэкономии и нехуденького марксовского Капитала, самым существенным был шеститомный труд древнего гражданина Агриколы в переводе всё того же умнички деда Федота, что звался Полиевктовым.

А книжка та снабжена сотнями интереснейших иллюстраций и тыщами русских подсказок: в сносках и в краях страниц, и тож в предисловиях к каждой главе.

Куча сведений между строк!

Мало, кто читает предисловия и сноски. Мало, кто перемножает сноски с текстом и делает надлежащие выводы.

В этом все беды наших чтецов.

(И в этой книженции тоже так: все новейшие литпельмени едятся наспех, беспамятных собак не замечают.)

Кстати, и про золотишко в том труде было отмечено немало. И где оно находится — тоже есть консультации. И карты имелись — с наспех помеченными, но правильными местами.

По полутайным картам Агриколы и по тому, что здесь произрастало, напрямую выходило, что в джорских кущах имелось не так уж глубоко зарытое золотишко.

А сорт драгметалла по Федоту был таков, что «любил он прилабуниваться» к залежам каменных углей.

Хитрый тот уголёк, примагничивающий золото, в этих краях водился: это — то и сподвигло Акима Яковлевича швартануть здесь и прицепиться угрем — якорем за скользкую корягу.

У Акима — яркое и редкое свойство: он не уважал женщин с детства. Особенно неумных, а ещё более — красивых; в частности матерей, бросающих детей на крыльца детприютов.

И на то было опытное основание. Потому слонялся он по миру один.

Но, забудем женщин, коли речь идёт о мужской истории.

Короче так: где назревали интересные события, — политические ли, разбойные, горнокопательные акции, — всегда там отыскивался этот человек. Под какой фамилией находился он тут в этот раз, — никто не знал. Не знала этого ни бывшая царская охранка, ни сыск, ни злая жандармерия, ни временно народная милиция. И здоровались они с Коноплёвым, по незнанию, как с одним из самых уважаемых людей Джорки.

И ещё. Говорят, что он сболтнул где — то, какому — то заезжему серьёзному человеку, про его собственное отношение к морскому делу. Де плавал он в молодые годы на английском военно — исследовательском судне вдоль берегов Антарктиды, изучая шельфы и сравнивая их с дранными картами некоего господина Оронтеуса Финиуса. А карты якобы сделаны аж в 1531 году. Утверждал, что эта карта срисована Финиусом с карты адмирала Пири Рейса, лишившегося головы незадолго до этого.

И где он их взял, спрашивается, этот молокосос Коноплёв? В Александрийской библиотеке позаимствовал, в частном собрании Федота Полиевктова, у деда Макарея из Тюмени? Пири Рейс перед смертью поделился?

Это ещё не все глупости. Говорят, якобы бы с его слов, что он будто бы подтвердил упомянутого, такого же сумасшедшего Финиуса на предмет существования в Антарктиде какой — то реки, докопавшись до настоящего ила в заливе Земли Королевы Мод. (Там, кстати, где проживали Дашкины куклы). Утверждают, что он привёз завалявшиеся среди тамошних континентальных льдов куски камней. И показывал их научному сообществу.

Как же! Откуда среди льдов могли оказаться камни и скалы?

И — что самое невероятное — утверждал, что на этих льдах когда — то жили древние люди, и де, что поучаствовали они рекомендациями в строительстве пирамид.

Да, кто же в эту глупость поверит!

Словом, за Акимом Яковлевичем некоторым следком тянулся дымок серьёзного враля и слегка тронутого умом человека, фантазёра и научного отщепенца, презирающего современную науку географии и стратиграфии Земли.

Пожалуй, у Коноплёва был не один паспорт. А, если знающему человеку подумать и вспомнить всю его раннюю деятельность и все его похождения по белу свету, — то даже и не два.

На каторгу Коноплёв плюнул ещё лет пять назад и ушёл с неё, не спросясь у охраны. И так запросто, как будто ему надоел тот прохладный напоселенческий курорт и он решил заменить его местностью с более явным суровым климатом, свободным, обеспеченным самодельной етьбой и достойным настоящего мужчины.

Удалой путешественник, перекрашенный разбойник и бандит с интеллигентным лицом и двумя высшими образованиями, он продолжал учиться в своём главном заведении, называемом яркой и неординарной жизнью. В кругу таких же людей, повёрнутых на политическом буйстве, алчных приключениях и новейших открытиях.

Эта демонстрация пришлась Коноплёву по нраву. Она стала для него как весёлое торжество без какого — либо осознанного названия и без гневного смысла, как прогулка с наивными, беззаботными и недалёкими людьми, наравне с транспарантами и перестроечной мыслью. Гордо несущими