Между делом, состроив товарищески — заговорческий вид и предложив сельтерской воды, сей строгий чин приглашал в негласность и сулил копеечку на извозчика.

И, будто приняв Михейшу за совершенного мальчика — идиота, предлагал денег на мороженое.

Хренов вам, батеньки полиц — мастера! Михейша от этакой подозрительной привилегии вежливо отказался. Морда и особенный клюв полицейского офицера не понравились ему.

Нахрен ему и мороженое: честность, девушки и цветы всяко важнее мороженого, к тому же зажатому нелепыми вафлями.

Следующие — ещё более добрые полицейские — учли то, что был он примерным учеником, подающий надежды в сыскном деле, показания выслушали, очные ставки провели, но в неблагонадёжные списки — на всякий такой инородный случай — включили. Время сейчас такое, что не поймёшь, кто свой, а кто неблагонадёжный. И сомневаешься, не станет ли неблагонадёжный завтра твоим начальником.

Страшно всем! Неопределённость и шатание в стране!

***

Есть у них такая нумерованная и разбухшая тетрадка с закладками чуть ли не на каждой странице. Попахивает чёткой бухгалтерией. Михейша три часа кряду наблюдал психологический намёк. Он не повёлся на открытую страницу, даже когда офицер будто бы ненароком, и будто бы всецело доверяя, выскользнул в дверь.

— Посиди минутку, — сказал, — я сейчас писаря позову. Дела наши будем заканчивать. — И заговорчески сплюснул лицо.

— Здесь скрытый глазок наверняка есть, — подумал Михейша, ни грамма не сомневаясь в догадке.

Его на такой грубой подставке не провести. Не зря учили. Про такую штуку охранки рассказывали аж на первом курсе. У Охоломона Иваныча такого приёма в помине нет. Подсказать что ли? Если не посадят. У Охоломона образование больше военное, нежели специально шпионское. Он таких питерских козырей не знает… Вон в той картинке с императором дырку и спрятали.

Лицо у императора безразличное и усталое. Ему — с дыркой в глазу — и дела нет до несчастного, обливаемого наветами Михейши.

— А ведь ты, мил друг, с бомбардировками — таки знаком, — сказал ему проницательный офицер на прощанье. И хитро, будто лучшему дружку, подмигнул. — За тебя Семёновские господа — учителя поручились. Их благодари. А ты лишнего — то не болтай, слышишь! Сыщик, мать твою! Особенно по кабакам. А ещё более девкам… в постельках, да на чердаках с друганами. Оно знаешь… целее станется. Живи пока смирно. Мордёха у тебя скоромная, а в душе будто амбициев нет… Не петухайся вперёд. Без тебя таких бомбёров навалом. Не суйся, не клюй в их… кружки, мать их имать! Мы их переловим. А ты честь офицерскую — то береги!

— Я штатский! — сказал Михейша.

— Знаем мы таких штатских… В подпольях, блё! Может, ещё вместе придётся работать. Как знать. Ты думай, думай, гражданин, блё… Хотя время… время оно… Ненадёжное оно время, шторм, вихрит… враждебно… Беспорядок! Полный аврал. Слышишь, Михаил, как тебя ещё… И тя поймаем, если нужно станет. Если будет приказ. (От кого приказ?) Не шути так более, не шути!

Михейша побелел. Кто — то из дружков, или семёновские, — а неужто Клавушка? — продал его детские забавы. Да нет, не может такого сделать Клавушка. Офицер упомянул «чердак» неспроста: Михейша действительно ходил по чердакам… В Вильне. А тут Питер. А узнали! Неплохо работают питерские…

Было дело. Не преступление. Так, ради баловства голубей гоняли в чердаках. Голод ещё… порции… о, порции стали крохотными… И ели пресными в супах… за отсутствием соли. И кричали с крыши здравицы императору… Он не виновен: всё это демократы. Бывало их там, как правило, человек по десять — по полвзвода — некормленых, муштрованных юношей в служебных кальсонах и домашних тапочках от мам и добросердых тётенек.

***

Петербург — город махонький. Отсюда совпадение: съёмная кватирка Клавушки — ровно напротив участка, где первоначально допрашивали подозреваемых в бомбизме.

И, слава богу, что Михейша этого не знал. Не то насторожил бы офицера, и Клавке бы тоже досталось! А окна и её, и в кабинете горбоносого закрыты шторами: ну будто специально!

Клавка в это время была уже у Лидии. Она страдала, уткнувшись в подушку. И не знала о ком больше думать: о Михаиле, или о бедных, покинутых отцом Лемкаусом детях.

***

В околотках Михейша куковал двое суток. В казарме, ставшей почти родной, отстирался. Перед друзьями особенно отчитываться не стал. Ждал развязки с хмурым лицом. Клевал кашу и не доедал боготворимых, невесть откуда взявшихся в столовке телячьих котлет.

С тучным генералом экс — ректором Михейша свиделся двумя днями позже. Он стоял навытяжку и дрожал с непривычки. Как жеребёнок перед арапником. Как пьяница перед недоступным стопарём на кабачной выкладке.

Вот это уже важно.

Вот это хорошее начало практики!

Чудо, что за прелестная практика!

И такое оживительное, возбуждающее знакомство с Главным!

И опять ему припомнили озорные взрывы с сестринским участием в милейшей деревне.

Уж не Фритьофф ли расстарался за безопасность Отчизны?

Михейша плюётся, когда всё это дерьмо вспоминает.

Писарь с офицером — наставником сообща выдумали максимально ласковый в такой ситуации донос. Согласовали с ректором. Ректор добавил поправки «специально для родителей». В канцеляриях приспособили сургучи. По самой полной форме, со всех сторон на верёвочках висят.

Михейша, изрядно грустя, вёз домой это судьбоносное письмо с кучей подписей и с двумя печатями от разных присутственных мест. Пишут так: «Лично Игорю Федотовичу Полиевктову!»

Бог мой, вот же изощрённая инквизиция какая!

И, Мать святая Богородица! он согласился расписаться в честной его передаче родителю.

— Пусть напишет ответ, что письмо получил и отнёсся ответственно.

— Слушаюсь! Непременно! Я могу ехать?

— Разумеется. Вперёд! Документы возьмёшь в канцелярии. И не шути по дороге! Всё понял?

***

Михейша не лишён деревенских правил и дедово — отцовых наставлений по поводу чести и держания слова. Но способен он и оступиться, забыв о правилах в самый неподходящий момент.

— Всё равно, проверят, — небезосновательно думал он, постукивая пальцем по сургучам и разглядывая конверт на просвет солнца. Сидел он первоначально в плацкарте поезда.

— Нет, не видно ничего.

***

Часть пути — ближе к родине — проходила по обычной грунтовой дороге, покрытой снегом и накатанной санями. И опять его посетила мысль: заглянуть в казённый конверт.

— А если всё — таки осторожно поломать… как бы случайно? Будто выпало под колесо брички…

— Что в нём? — спросила его солидная женщина с вуалью на лице, «зачикавшая» Михейшу с письмом на временной остановке почти — что в лесу: «мамзели налево, господа направо».

— Ничего особенного. Похвальная грамота, — соврал Михейша, даже бровью не