с тобой… безбородые…

— Я то… Сам и…

— Ладно — ладно…

— Какой ты старичок! Ещё своё нутро покажешь. Ружье тебе зачем? Не навредить бы себе… и нам всем ружьём!

— Ружье охотничье, а не боевое, — рыкнул дедок.

— Какая им разница.

— Молчи, старушка.

— Я — то помолчу, а ты, мужик, думай.

— Приказа не было ру'жьев сдавать.

— Погоди, Прямая Нога, дослужишься до Джона Сильвера!

— А эти новые временные с социалистами не подружат, — сказал, как в воду глядел, Федот Иваныч. — Сильно разные они люди. Вооружаются… блядва, мразь! Вона, глянь, дезертиров — то сколько понаехало: тысячи, миллионы. А они злые все. Ох, злые. Сама видишь. Вот давеча…

— Знаю, знаю. На площади, поди, хожу. Иду с корзинкой, а на меня все смотрят: вот — вот кинутся и корзину отберут. Видела их глаза. Как сладкие луковицы. Так и брызжут соком. Такое бывает? Опасно стало гулять. Не время теперь гулять. На машине ехать опасно, не то что пешком.

— И дороги совсем окончательно загубят. Хотя дело уже не в дорогах. Всё крепче заверчено. Резня грядет. Ох и скотобойня будет! Как бы самому не встрясть, ей богу! Я такой злой на них. А при императорах было — то мягче. В школу половина перестала ходить… — совсем напрасно запереживал Федот.

— Вот, зачем старался, для кого? Для этих злых крестьян? Они не оценят учёбы. И на вилы насадят так, будто от моей грамоты у них стал почечуй.

— Ложись — ка спать, мил дружочек. Не болей. Не трави душу. Прошлое это прошлое. А будущее завтра само покажется.

— Ещё как покажется. Аж аукнется.

— Тяжёл был денёк. Я засветло приду… Да шучу я, ишь, вскинулся. — И Авдотья, шлёпая и скользя тапками, моргая устало ресницами, пошла на крыльцо. Прихватила трубку с поршнем, шваркнула по дороге кочергой, высыпалась зола, не стала убирать.

Скучно курить в одиночку. Вернулась к сыновней двери. Постояла. Прислушалась. Там шевеление и разговор — почти шёпот. Ругаются что ли? Тук — тук. Засунула голову в портьеру:

— Игорёк, не спишь? Давай ещё по одной! Прости, Маша. Сегодня поздно, а завтра я у тебя прощения обязательно спрошу.

— За что, мама?

Слышны её сдавленные всхлипы.

***

Это не ерунда, но дело редкое и закрытое одним махом. Дед у него молодец! Михейша постарался забыть плохое, начав жизнь с чистого листа.

А вот за Джорку ввсё — таки, сппасибо деду с отцом. Чуть ли не в ссылку отправили по — родственному.

Удружил дед Федот с ответным письмом ректору, и испросил место практики, не спрося Михейшиного желания.

А уж не спрятал ли его дед от очередного несправедливого наказания и в тиши специально оставил? Тоже, взрослому Михейше — психолог! Тьфу, что за ближайшую жизнь предопределил Михейше дед Федот! И, всё — таки он хороший. Лучший в мире дед! Другие могли бы не поверить. Михейша сам нечаянно, нечаянно, нечаянно (!!!) залез в грязь. Вина его всего лишь в том, что он поскользнулся там и попачкал мундир. Хотел помочь, да какое там! Растрепало седоков по всему тротуару. Они тоже виноваты?

БЕЗНРАВСТВЕННОЕ ДЕЛО

И ещё: это глава, в которой кроме прочего на арену событий активно выдвигается герой — бедолага художник в первом поколении Селифаний Вёдрович Вёдров.

Время действия? Вспоминаем, вспоминаем, вспомнили: детская игра в классики. Стоим в одной клетке — январской, — находим другую. И прыгаем через интереснейшие, забавные месяцы прямо в летнюю клетку 1917—го года.

Не забываем толкать по ним взрывоопасную Михейшину пинашку.

***

Молодой чиновничий сан сначала полицейского, а по политической инерции — теперь уже народно — милицейского департамента, между тем, почти целый год кряду продолжает что — то строчить ловким пером, взрослея на присмотрах, как мокрый груздь.

Глазея и невзирая на государственные перемены, на смену благородного начальства руководством обыкновенным, он по — прежнему бабахает острым предметом в потомственную бронзовую чернильницу в виде колокола на постаменте, с дыркой для чернил, обрамлённой златопёстрыми узорами. И колоколенка там ещё какая — то была.

От такой силы желания писательства насквозь можно продолбить прибор. А большая вылитая копия того средства звона с обломком величиной примерно с елизаветинскую карету, который — к слову и если кто не знает, — стоит, как назидание любому высокому падению, изнутри Кремля.

Намёка самодержавие не поняло и должным образом не подготовилось.

Для настоящего сыскного следователя чиновничий отпрыск ещё слишком молод. А вот для описательской деятельности он вполне пригоден.

Правда, он большой фантазёр. По словам Никифоровны, может написать такого, чего и в помине не было. Неважное это качество для будущей сыскной работы.

В помещении, тем не менее, воспаряет по — деревенски высокий культурный дух уголовного права.

На полках блестят шафранными заголовками корешки учебников по этой древней гражданской науке возмездия по заслугам, перенятой от всех времён, разных правительств, иродов, и отредактированной сообразно русским обстоятельствам.

Перед взрослеющим на глазах отроком возлежит огромная, сверкающая заграничным цейсом лупа.

Присутствует важная, редкостной красы приземистая конусовидная лампа на кривой птичьей ноге, с горящим газом внутри, и с блёклым пучком света, направленным в центр покрытой бильярдной суконью столешни.

В расплывчатом пятне луча — листок бумажки с каким — то рисунком.

Если интересно, то подойдем поближе, разглядим картинку и подсмотрим текст.

Ага! Знакомый нам уже молодой человек по простому русскому имени Михейша, пробует описать словами то изображение, что сотворено на целлюлозе.

Это не так — то уж просто. Это новый жанр следственного дознания, хлеще конан — дойлевского, и произошедший от бедности. В уголовке попросту нет фотографической камеры. Далека Сибирь: не до всюду дошла ещё англо — немецкая оптическая техника. Дороги дагерротипные стёкла с прилагающейся к ним проявочной химией.

У Михейши из техники имеется личный Ундервуд, о котором уже шла как — то речь, но отец с дедом, не особенно довольные политическим раскладом, переговорив между собой, унести его на службу не позволили.

— Наладится ихний социализм, тогда посмотрим.

Про стереоэффекты фотографии не говорим: они имеются только у тётки Благодарихи, устроившей не так давно в бельэтаже своего дома некий интересный во всех мужских смыслах гостевой двор с двумя — четырьмя справными бабёнками. Бабёнки имеют в своих немудрёных саквояжиках по — столичному настоящие, и периодически обновляемые в губернском военно — гражданском лазарете жёлтые билеты.

Обновляют они эти документы, удостоверяющие пышное здоровье тела гораздо реже, чем в столицах, но посещаемость скоромного того заведеньица от этого не снижается. Кто ни зайдёт,