И в любом случае она добрая женщина. Как говорится, мухи необидит.

Катя не могла представить ее с пистолетом в руке, целящейсячерез окно в адвоката…

Но люди не рождаются убийцами, они становятся ими поддавлением обстоятельств, ради материальной выгоды или из страха… иногда простосходят с ума и начинают убивать без смысла и без видимой причины…

Но Наташа… Не может быть! Это совершенно не вяжется с еехарактером! Она такая… скучная, обыкновенная, нормальная до кончиков своихакриловых ногтей!

Но ведь отпечаток под окном Ольховского в точности совпадаетс отпечатком колеса Наташиной «восьмерки»!

Конечно, Катя не эксперт, может быть, сходство отпечатков ейтолько померещилось, специалисты поднимут ее на смех… А горячий капот еемашины? Уж это Кате точно не показалось! Может быть, рассказать обо всем вмилиции? Только не этому ужасному Сергачеву!

А больше она никого не знает.

И вообще, зачем Наташе было убивать этого адвоката?

Может быть, она сошла с ума, подвинулась на почве убийства?

Катя зачерпнула ложкой свой любимый сырный суп… и не смоглапроглотить его: если Наташа — убийца, что мешает ей отравить свою хозяйку?

Она отодвинула тарелку и проговорила:

— Спасибо, Наташа, мне что-то не хочется…

— Что, невкусно? — В голосе домработницы сновапрозвучала обида. — Это же ваш любимый суп…

— Спасибо, он вкусный… просто у меня нет аппетита.

Катя взяла персик, вонзила в него зубы.

Фрукты по крайней мере нельзя отравить…

Или можно? Ввести яд шприцем… кажется, в одном старом фильмеименно так отравили героиню. Да что далеко ходить за примерами — Белоснежкуотравили яблоком…

Ей показалось, что персик горчит. Она отложила его и всталаиз-за стола.

— Ну как хотите. — Наташа поджала губы и сложиларуки на переднике. — Все на похудении помешались… Вам-то зачем, вы и такстройная…

Около шести Виталий прислал за ней Толика.

Дороги были на удивление свободны, и они без проблемдобрались до банка, где Катя пересела в машину Виталия.

— Ты чудесно выглядишь, малыш! — проговорил он ипоцеловал в краешек рта легким, скользящим поцелуем, от которого сладкозабилось Катино сердце. — Сейчас мы поедем в одно славное местечко. Егопрактически никто не знает…

Это Катю как нельзя больше устраивало: она не хотела бысейчас оказаться в одном из тех модных мест, где по вечерам собирается всямосковская тусовка, где нельзя и шагу сделать, чтобы не наткнуться назнакомого, который тут же начнет по десятому разу пересказывать тебе самыесвежие светские сплетни…

Сейчас ей не хотелось видеть никого, кроме мужа.

Они выехали на Петровку, свернули в один из переулков иостановились перед массивной дверью без всякой вывески.

— Владелец этого ресторана специально не рекламируетего, и цены здесь намеренно высокие, чтобы не было никого, кроме «своих»посетителей, — пояснил Виталий, нажимая кнопку звонка. — Зато здесьпо-настоящему спокойно.

Им тут же открыли.

Метрдотель провел их к свободному столику.

Тут же бесшумно возник официант, принял заказ.

Ресторан был очень небольшой, всего на двадцать мест, да ииз них половина пустовала. В глубине помещения горел камин, смолистые дровачуть слышно потрескивали. Неподалеку от камина стоял маленький кабинетныйрояль, за ним сидел высокий рыжеватый мужчина лет пятидесяти в свободномтвидовом пиджаке.

На крышке рояля перед ним стоял бокал белого вина.

Пианист взял этот бокал, пригубил вино и заиграл.

Это были «Осенние листья».

Катя прикрыла глаза.

Она вспомнила, как совсем маленькой девочкой заходила вкабинет отца. Отец любил классический джаз, он очень часто слушал пластинкуЭррола Гарнера. Катя забиралась к отцу на колени, прижималась щекой к колючемуплотному свитеру и замирала, слушая музыку. Больше всего ей нравилась эта самаямелодия. Ей нравилось, как слепой пианист хрипловатым голосом чуть слышноподпевает своему инструменту, нравился таинственный полумрак отцовскогокабинета, запах дорогого табака и легкого одеколона…

Потом музыка затихала, отец снимал с полки какую-нибудькрасивую старинную книгу — больше всего Кате нравился огромный том «РобинзонаКрузо» с чудесными гравюрами. Каждая гравюра была прикрыта полупрозрачнымлистком папиросной бумаги, и картинка просвечивала сквозь этот листок,проступала через него, как через густой туман. Вот Робинзон убегает с мальчикомКсури из мавританского плена, вот он стреляет с лодки в диких зверей, вот он выброшенна берег после кораблекрушения… вот он, уже в косматой самодельной шапке,стоит, потрясенный, перед отпечатком человеческой ноги…

Вчера Катя узнала, что ее отец — вовсе не отец, а настоящийее отец — дядя Вася, криминальный авторитет по кличке Свояк. И что же — теперьдля нее что-то должно измениться? Она должна забыть те вечера, проведенные вотцовском кабинете, должна забыть мягкий полумрак, негромкие звуки джаза истаринные гравюры?

На самом деле для нее важны именно эти неуловимые,незначительные на первый взгляд вещи, а вовсе не состав ДНК…

Пианист начал тихонько подпевать своему инструменту, явноподражая Гарнеру.

Катя открыла глаза.

Нет, прошлое нельзя перекроить по своему желанию, нельзявычеркнуть из него одни события и вписать в них другие. От того, что она узналавчера, для Кати ничего не изменилось. Отец не стал ей менее дорог.

Она не станет даже обсуждать этот вопрос с матерью, нескажет ей, что все знает. Это только создало бы неловкость между ними.

Пианист доиграл «Осенние листья», отпил еще немного вина изаиграл снова, на этот раз — «Тень твоей улыбки».

А Катя опять вспомнила тот самый том «Робинзона Крузо»,вспомнила картинку, на которой главный герой находит на своем островечеловеческий след.

Какой ужас, какое изумление отразилось на его лице!

А ведь сегодня Катя пережила такое же потрясение, когдаувидела на своем собственном газоне отпечаток автомобильного протектора сотчетливо заметной за—платой… точно такой же отпечаток, как на месте убийстваадвоката Ольховского…

Она потянулась к Виталию, начала фразу:

— Ты знаешь, я хотела тебе сказать…

Она хотела сказать о подозрительном поведении домработницы,о странностях с ее машиной, но муж не дал ей закончить:

— По-моему, твое лицо уже все мне сказало! — И онзакрыл ей рот поцелуем.