не дом, а квартиру рядом с университетом — оказалось, недвижимость в Кливленде не такая уж и дешевая. Она нашла работу в Музее естественных наук педагогом на полставки и стала одной из тех жизнерадостных и милых экскурсоводш, которые водили ребятишек в Центр научных открытий — кажется, так это называлось в Кливленде. Там дети наблюдали за муравьиными фермами, трогали кости динозавров и Бог знает что еще — короче, делали все то же самое, что мы в детстве в Музее естественной истории. По телефону я сказала Дженни, что эта работа ей идеально подходит, и порадовалась, что наконец-то могу ей не врать.

Но, повесив трубку, я подумала о Холдене. Подобно мальчику из Уинстона-Салема, я стала часто о нем вспоминать. Холден тоже любил Музей естественной истории — индейцев и оленей, пьющих из искусственного пруда, птиц, летящих на юг косяком… «Но больше всего в музее мне нравится то, что здесь никогда ничего не меняется. Все остаются на своих местах, — утверждал Холден. Индейцы, олень, перелетные птицы — они не трогались с места. — Меняешься только ты сам».

Однажды начальница дала мне почитать рассказ ее клиента, о котором я никогда не слышала. Пожилой писатель, в далеком прошлом он опубликовал несколько прогремевших романов, но их тираж давно разошелся, и его имя перестало быть на слуху. Естественно, я о нем не слышала. Потом я стала искать его романы на полках в агентстве, но не нашла.

— Разошлешь рукопись? — сказала начальница.

— От своего имени? — неуверенно спросила я, не сомневаясь, что она ответит отказом. Честно говоря, я не знала, хочу ли на это соглашаться.

— Да, разумеется, — ответила начальница.

Рассказ оказался хорошим. Хорошим, но не выдающимся, «тихим», как говорили в агентстве, а про любые произведения с откровенными сексуальными сценами — таких было много у клиентов Макса — в агентстве принято было говорить «рисковое». Выраженного сюжета в рассказе не было. Впрочем, его не было и во многих других произведениях, в том числе у Сэлинджера. Рассказ, о котором идет речь, читался так, будто мы заглянули к герою в гости.

Я знала, что в наши дни ни один крупный литературный журнал, скорее всего, такое не опубликует. Но иногда в литературном мире случались непредсказуемые вещи. Иногда «Нью-Йоркер» печатал рассказы, переведенные с урду или написанные без буквы «е». А бывало, печатали они и «тихие» рассказы. Я знала, что сейчас в «Нью-Йоркере» новый редактор отдела художественной литературы; он наверняка искал интересные тексты. Я составила сопроводительное письмо, прикрепила его к рукописи и отправила. Отправила в мир!

Вечером Джеймс отослал роман Дона в первое издательство. Само собой, он неукоснительно соблюдал принципы нашего агентства и никогда не стал бы устраивать аукцион, вместо этого он планировал показать рукопись сначала одному редактору, затем, если не подойдет, другому и так далее.

— Будь это большой, важный роман, — признался он мне, — я бы провел аукцион. — Возможно, Джеймс не ошибся и достаточно было одного человека, чтобы разглядеть особенности писательской манеры Дона, увидеть, как можно ее раскрыть и упорядочить. Да, возможно, одного человека было достаточно.

С другой стороны, сам факт проведения аукциона навел бы редакторов на мысль, что книга важная. Она стала бы важной благодаря аукциону.

«Но нет, — подумала я, глядя, как Джеймс уносит рукопись, как развеваются полы его непромокаемого плаща, — нет, это уже задача Дона».

Я привыкла к тому, что в нашем крыле без начальницы стало очень тихо, привыкла сама распоряжаться своим временем, и в первые несколько дней после ее возвращения мне пришлось делать над собой усилие, чтобы не злиться на нее за то, что она вторглась в мой мир, нарушила покой и перевернула налаженный рабочий распорядок. Потом стало хуже — начался бесконечный крик. Все ходили вокруг начальницы на цыпочках, и не без причины, поэтому представьте мое потрясение, когда однажды после обеда я услышала, как Макс орет на начальницу у нее в кабинете. Дверь была закрыта, и я не знала, почему они кричат, но расслышала слова «чушь собачья» и «неприемлемо» и замерла на стуле, не в силах продолжать печатать.

Меня спас телефон; звонившая говорила с приятным британским акцентом.

— Это Джоанна? — спросила она.

— Да, — ответила я.

Звонившая объяснила, что работает ассистенткой в «Нью-Йоркере», в отделе художественной литературы, у нового редактора, и звонит насчет рассказа, который я им отправила. Мое сердце забилось сильнее. Я-то ждала письма. Об отказе обычно сообщали письменно. Значит, они решили взять рассказ? Как это возможно?

— Придется отказаться от рассказа, к сожалению. — Звонившая зевнула. — Простите, я никак не приду в себя из-за разницы во времени. Я здесь уже давно, но не могу адаптироваться. По-прежнему просыпаюсь очень рано и засыпаю в шесть вечера.

Крики в кабинете начальницы стихли. Макс распахнул дверь.

— Ну и ладно, — выпалил он, раздраженно тряхнул головой и ушел, нарочно не глядя в мою сторону.

Начальница вздохнула и медленно пошла за ним, видимо направляясь к Кэролин.

— Но я решила позвонить, потому что рассказ нам очень понравился. Если у автора есть еще, пусть присылает. Не теряйтесь. Присылайте еще что-нибудь. — Звонившая снова зевнула, уже не так сильно. — В следующий раз точно повезет.

Даже не думала, что меня так обрадует ее ответ. Я метила высоко и почти попала в цель.

Дон тоже почти попал. Можно и так сказать. Несколько дней спустя Джеймс подошел к моему столу и протянул мне письмо.

— Первый отказ, — объяснил он с широкой улыбкой. — И какой!

Я достаточно давно работала в агентстве и понимала: отказ отказу рознь. Были такие отказы: «это не для меня», «герои не приглянулись», «сюжет неправдоподобный», «боюсь, книга слишком похожа на роман, который мы публикуем следующей осенью» или «слишком похоже на манеру автора, с которым мы уже сотрудничаем». А были такие: «мне очень понравилась манера письма, но есть неувязки в сюжете»; «отказываю скрепя сердце» и «очень хочется посмотреть, что автор сделает дальше». Джеймс держал в руках отказ второго типа.

«Я ошибалась», — подумала я, когда он пошел делать копию письма для Дона.

Я шла домой — дул ледяной ветер, — и думала о том, что редактор все-таки отказался взять роман. Хороший отказ — все равно отказ. Возможно, я была права. Но, пожалуй, я бы предпочла ошибиться. Хотя не знаю.

Я все думала об ассистентке редактора из «Нью-Йоркера». Она просила прислать «еще что-нибудь», и мне почему-то казалось, что лучше с этим не медлить. Мне вспомнилась писательница, чью чудесную повесть о девочке и ее отце-алкоголике