— Боюсь. Отставать мне никак нельзя.

— От кого? Там, где портрет твой выставлен, я не видал, чтоб кто перегнал тебя.

— Те, которых ты видел, вместе со мной бегут. Но и от них отставать неохота. Главное же, кого догонять надо, это, брат, немцы, англичане, французы. От них мы с тобой отстали сильно. О том товарищ Ленин еще говорил. Ты — секретарь парторганизации, сказывал мне Григорий. Должен знать. На пятьдесят — сто лет мы от некоторых позади, сказано было на съезде партии. И это расстояние мы должны пробежать в десять — пятнадцать лет. Мне знаешь как в голову шибануло, когда прочитал! Похлеще всякого вина! Вот с тех пор и бегаю. Вчера ты посмотрел маленько… и намекнул насчет заработка. Я не обиделся. Сразу трудно понять, чего человек носится не до седьмого, а до десятого пота. Но, Филиппыч, не в заработке суть. Я уж говорил тебе, что денег мне мало нужно.

— А я, грешный человек, увидал твой портрет и определил: если, мол, не за деньгами, то за славой гонится Панфилыч.

Травушкин грустновато покачал головой.

— Эх, Петро Филиппыч! Слава завлекательна молодому, а нам с тобой чего с ней делать? Ты из-за славы хлопочешь, когда к посевной или уборочной спешишь все починить?

— Об нас что же говорить, — промолвил Петр Филиппович. — Какая в деревне слава… Ну, и потом, верно, в наши лета не до славы.

— Вот именно! — с удовлетворением согласился Никанор Панфилович, видимо довольный тем, что земляк понимает его.

Петр Филиппович наполнил сперва свою рюмку, потом Никанора Панфиловича. Тот запротестовал, но было уже поздно. Петр Филиппович приподнял большую шершавую руку.

— Ты вот что, Панфилыч… десять или одиннадцать годов с тобой не видались. Кто его знает, когда мы опять сойдемся за одним столом. И потом вот еще чего… по душе ты мне! И тем, как работаешь, и тем, как говоришь. Согласен я с тобой насчет того, как ты сейчас сказал. Догонять обязательно их надо. Не догоним — амба нам будет! Проглотят они нас со всей требухой — и только оближутся! Скажу по совести, не ожидал я, что ты такой… Братца твоего, Аникея, во как знаю! И батю знал. Злодеи, драконы! Правда? И думал: от вредного роду не жди хорошего приплоду. Ушел, дескать, Панфилыч на завод… По какой такой причине ушел, кто его знает. Но все-таки он Аникею-то брат. А получается — враг ты ему, а мне друг! Ну и давай мы с тобой выпьем. Хоть одну чекалдыкни. За смычку рабочих и крестьян. Ты ведь теперь уже не крестьянин, а рабочий. В каком году на завод ушел? В одиннадцатом? Помню, мне — в армию, а ты — в город. Ну, а я так и остался крестьянином. Вот и смычка у нас с тобой.

Петр Филиппович слегка притронулся рюмкой к рюмке Никанора Панфиловича и стал ожидать, возьмет ли тот свою. Травушкин покачал головой, добродушно хмыкнул.

— Припер ты меня! Придется стукнуть, — размягченным голосом проговорил он, сдаваясь. — Но если завтра норму не дам — ты в ответе!

— Ладно, — довольным тоном проговорил Петр Филиппович. — Запишем где-нибудь. Опосля рассчитаюсь, если что…

За столом стало шумно. Гости разговаривали друг с другом, шутили, смеялись, курили. В солнечном свете, врывавшемся даже сквозь тюлевые гардины, густыми облаками плавал синий табачный дым. В комнате было душно, несмотря на открытые окна. Лица гостей блестели от пота. Лишь Никанор Панфилович не чувствовал жары, и лицо его было сухо: по сравнению с жарой печи, у которой он работал, такая температура была для него вполне приемлема.

— Ну, как живешь, как дети? — спросил Никанор Панфилович Половнева.

Петр Филиппович рассказал. Поделился своими сомнениями насчет замужества Гали.

— Мне-то хотелось, чтобы Галя училась. Учитель наш говорит — способная она. А эта вот, — Петр Филиппович кивнул на жену, — заладила: надо выдать девку замуж!

— А жених есть?

— Вот я и хотел с тобой посоветоваться. За Андрея Пелагея ее прочит. За племянничка твоего. Так что, того гляди, породнимся. Ты знаешь Андрюху-то? Как он?

— Был у меня года два назад, перед вступлением в партию. Одет чисто, в желтых ботиночках, надушенный… Живет, стало быть, в достатке. А что он такое из себя — кто его знает. На взгляд не особенно понравился, да с первого взгляду много ли увидишь?

Пелагея Афанасьевна все время прислушивалась, о чем разговаривали мужики, тем более что место у нее выдалось такое — и погутарить не с кем. Слева — муж, справа — сын. Услышав, что речь зашла об Андрее Травушкине, она навострила уши.

— И совсем напрасно ты так говоришь, Панфилыч, — решительно встревая в разговор, недовольным голосом заметила она. — Почему ж это не понравился тебе Андрюша? Насчет достатку правильно… Ну он и парень хоть куда! Правда, ростику незавидного, да это уж по природе. Ростом-то и ты не больно взял. Так не в росте же дело. Велик Иван, да дурак. Андрюша же человек с понятием, ученый… не нам, лаптям, чета. И я простофиле своему говорю, — она кивнула на мужа, — лучшего жениха Галке нашей и не придумаешь! А он уперся как бык — и ни в какую! Что из того, ежели когда-то мы с Аникей Панфилычем в ссоре были…

— Ну что ты понимаешь! — сердито перебил ее Петр Филиппович. — Заталдычила! Ссора, ссора… И совсем не ссора. Никанор Панфилыч брат ему, и то согласен со мной, а ты свое.

— Так опять же не за Аникея Галку выдаем, а за сына, — не унималась Пелагея Афанасьевна.

Петр Филиппович хотел сказать: «Яблочко от яблони недалеко падает», но, сообразив, что эти слова могли быть обидными для Никанора Панфиловича, который примером своей жизни как бы опровергал эту пословицу, вовремя остановился.

— Знаешь что, Афанасьевна, давай не будем тут семейные дела разводить, — резонно сказал он. — Сиди и кушай себе на здоровье да не мешай нам, мужикам, об своих делах толковать.

Никанор Панфилович примирительно заметил:

— Не спорьте вы. Не старое время… Пускай Галя ваша идет за того, кто по сердцу ей.

— Он правильно говорит, Афанасьевна, — смягчившимся тоном кротко вымолвил он. — Разберемся мы с тобой со своими делами дома.

Пелагея Афанасьевна понимающе глянула на мужа. Петр Филиппович нагнулся к Никанору Панфиловичу и продолжал вполголоса, чтоб не могла услышать жена:

— Я ведь, Панфилыч, чего хочу? Я хочу, чтобы Галка и вовсе замуж подождала выходить. Пускай бы она училась, а там видно будет. Тут, вишь ли, какое дело… Всю жизнь одна мысль сверлила мою голову — выучить сыновей… Чем они хуже