Пелагея присела на подставленный Крутояровым стул. — О господи! — нараспев протянула она. — И какие же разговоры у вас тут? Битый час сидите… Я уж вздремнуть успела. Жара, совсем разморило… и в горле все жилочки пересохли.

— А мы их сейчас промочим, — обрадованно молвил Крутояров. — Пивка тебе, Афанасьевна, или ситреца?

— Давай пива, ситро сладкое, им не напьешься, — заявила Пелагея серьезным тоном. — На возу я оставила Мишку Плугова… Зачем-то он приезжал на лисапете, — добавила она, обращаясь к мужу.

Втроем они посидели еще с четверть часа, выпили по кружке пива и раков доели, к ужасу Пелагеи, которая раков не только есть — видеть не могла. Разговора о детях своих больше не заводили.

Провожая Половневых, Крутояров помог им внести в вагон мешки с гостинцами, корзину, а на прощанье спросил:

— Ну что ж, Филиппыч, поехать мне сейчас в Александровку?

— Поезжай! — решительно ответил Половнев. — Съезди… Расскажи ему, как и что… пускай ворочается.

Пелагея, укладывавшая мешки на полку, насторожилась:

— Об чем вы?

Половнев небрежно ответил:

— Свои у нас дела…

Крутояров, совсем развеселившийся, улыбающийся, довольный тем, что Половнев понял его, пожал им руки и даже поцеловал обоих, словно они уезжали бог весть куда и надолго, потом, слегка пошатываясь, направился к тамбуру. Паровоз уже дернул потихоньку, и поезд тронулся. Крутояров сошел на ходу и долго стоял на платформе, глядя вслед поезду.

4

— Садись, батя, тут вот, в центре, — говорил Половневу сын, Григорий, вводя его в продолговатую просторную комнату, посреди которой стояло несколько столов от стены до стены, накрытых белоснежными скатертями, уставленных всевозможными яствами.

Отец, мать и сын вошли первыми, позади, в дверях, теснилась кучка гостей — празднично одетых мужчин и женщин — друзей и знакомых Григория и его супруги.

— А рядом с тобой сядет мама, — продолжал Григорий. — Вы у нас самые дорогие и самые почетные гости.

Григорий был похож больше на мать: и нос такой, как у матери, широкий и немного курносый, и волосы посветлей, чем у отца, и брови совсем материны — редкие, белесые, в особенности же он был похож на мать глазами — светло-голубыми, немного прищуренными, с хитринкой.

Петр Филиппович, улыбаясь в усы, шутливо промолвил:

— За почет спасибо, сынок. Только зачем же нас сюда? Тут надо вам с Лизаветой сидеть, а мы вот здесь, сбоку. Так оно и будет в самый раз: старикам почет, молодым дорога!

Григорий возражать не стал.

Пелагея, поджав губы, чинно опустилась рядом с мужем почти на углу. Больше всего ее заботило сейчас не то, где сесть, а то, как держать себя, чтобы не ударить лицом в грязь перед городскими, показать, что она хоть и деревенская, а порядки и всякое обхождение интеллигентное понимает.

Вдоль стола стояли стулья с кожаными сиденьями и с кожаными плоскими спинками. Но кожа на стульях была разная: у одних черная, у других желтая. И Пелагея знала, что с желтой, кожей, поновей, — стулья Григория, а с черной — взяты на время у соседей. На столе против каждого стула — тарелка, на ней — нож с вилкой. «Не забыть бы, — думала Пелагея, — вилку надо держать в левой руке, а ножик в правой. И хлеб руками не брать, а вилкой». Эти наставления ей давала сватья — мать Елизаветы, невестки.

«Скажи на милость, хитрость какая! Будто я сама того не знала! — неприязненно подумала она о сватье, поучения которой были ей не совсем приятны, хоть и приняла их со смиренным видом. — Учительша какая нашлась! Взяла себе в голову, что она городская и умней меня. Это, матушка, еще посмотреть надо, которы умней — городские или деревенские! Вилку ты держать умеешь, а вот попробовала бы вилы или тяпку! Поглядела бы я на твое проворство!»

Она прислонилась головой к плечу мужа и таинственно, шепотом сообщила:

— Тридцать восемь стульев! Батюшки мои, такая орава гостей! Одного хлеба сколь надо! С ума сошел Гриша. Это же разорение, Филиппыч! А все сватья эта. Она тут ими командует. И все затем, чтобы пыль в глаза пустить. Антиллегентка какая нашлась!

— Перестань. При чем тут сватья? Выдумываешь!

Между тем гости шумно усаживались, гремя стульями. Петр Филиппович с невольным любопытством окинул взглядом бесконечность богато убранного стола Чего тут только не было! Колбасы разные, в том число и любимая Петра Филипповича копченая, нарезанная продолговатыми кружочками, тоненькие ломтики сыра, ветчины, открытые банки консервов, кусочки жареного мяса — все это на тарелках, расставленных по всему столу. Здесь же большие блюда с заливным судаком, с заливной телятиной и блюда поменьше — с селедкой, присыпанной зеленым луком, и с жареной рыбой в маринаде, хлебницы с черным и белым хлебом.

Все было приготовлено чисто, по-культурному. «Богато они тут живут, — подумал Половнев не столько о сыне своем, сколько о рабочих вообще, — побогаче, чем мы, деревенские!»

Впрочем, о том, что в городе люди живут лучше, нежели в деревне, Петр Филиппович заключил не только по убранству стола, но и по квартире сына, которая особенно нравилась ему. Две большие комнаты, обширная кухня, паркетные полы, крашеные стены, ванная с кафельными стенками, теплая уборная… Чего еще! Ведь это же по сравнению с избой Петра Филипповича хоромы барские!

«Но и работают они тут не нам чета, не вразвалочку! — продолжал он свои размышления. — У них все по плану, а планы разве такие, как у нас с Ершовым?»

5

В том, что работают здесь здорово, Половнев убедился вчера, обойдя с сыном чуть не весь паровозоремонтный завод. Везде было занятно, интересно и поучительно, тем более что за всю свою жизнь он впервые знакомился с работой огромного заводского коллектива. Его восхищали станки, автоматы, слаженность всего производства. В каждом цехе хотелось бы потолкаться не час и не два, а несколько дней. Но это невозможно. Спасибо Григорию — догадался хоть наскоро познакомить с заводом.

Побывал Половнев и в кузнечном цехе, проявив к нему особенный интерес.

Гул паровых молотов был слышен еще со двора.

— Вот и кузня наша, — сказал Григорий, подходя к воротам цеха.

Петр Филиппович приготовился увидеть помещение значительно больше своей кузни (это было ясно уже и снаружи), в котором десятка два-три, а то и полсотни кузнецов, хорошие, новые мехи, а не такие старые, как в Даниловке. Завод же!

Но увидел совсем другое.

Длинное, широкое и высоченное здание со стеклянной, сильно запыленной и закопченной крышей, от которой через весь цех тянулись голубые дымные столбы солнечных лучей. И нигде никаких мехов и наковален, никаких кузнецов с молотками. Вдоль двух стен стояли какие-то машины и большущие печи. Посреди цеха — две линии узкоколейки