жеребчиков с подвязанными хвостами, похожих друг на друга словно близнецы, нетерпеливо махавших головами и бивших копытами оземь. — Таких и у Шевлягина не было! Сейчас с Аникеем повстречался — он в поле, видать, побрел, — глаза вылупил и рот разинул! Завидно ему, печенка ноет небось. Он ведь любитель хороших лошадей, а эти от его жеребца. Помнишь, забрали мы у него, он его Тигрой звал? Это тот, что совхозу потом променяли.

— Помню, как не помнить, — сказал Половнев и серьезным тоном добавил: — А что же ты бубенцов не подвесил? Форсить так форсить!

Родион Яковлевич тыльной стороной правой руки важно провел по светлым усам и весело воскликнул:

— Это можно! Было бы желание, подъедем к конюшне и подвесим. Бубенцы имеются… Старинные, валдайские! Сам земский когда-то, говорят, ездил с ними.

— Не вздумай и вправду, — сказал Половнев. — Шучу насчет бубенцов-то.

Пока они разговаривали, Пелагея с Галей погрузили мешки, корзину, какие-то узелки. Крутояров, разговаривая, то и дело посматривал на Галю: но она скоро ушла в избу вместе с матерью. Половнев сел в бричку и недовольно проворчал:

— Можно бы и на одной, а то пару запряг. Ну к чему? Что мы с тобой, помещики какие-нибудь?

— Тут я не причинен, Филиппыч, председателем велено. Ты же у нас лицо почетное — стахановец, партийный секретарь, — объяснил Крутояров. — А потом и так посмотреть: чем же мы с тобой хуже тех помещиков? Почему им можно было на тройках, а нам и на паре нельзя?

Петр Филиппович сумрачно насупил брови:

— Да ведь будний день, а мы на рысаках… чего люди скажут?

— Ничего не скажут, Филиппыч! Аль нас с тобой не знают? Полюбуются лошадками — и только!

Из избы опять вышли Пелагея с Галей.

— Так ты тут следи за несушками, — на ходу наказывала Пелагея дочери. — За наседками поглядывай, желтенькая-то суматошная, соскакивает иной раз. Поросенка не забывай кормить.

С помощью Гали она уселась на покрытое попоной сено рядом с мужем и, перекрестившись, деловито скомандовала:

— Трогай, Яклич!

До Родиона Яковлевича не сразу дошла эта команда. Повернувшись вполоборота, он внимательно разглядывал Галю, словно давно не видел ее или не узнавал. Потом шевельнул вожжами, и кони так дружно и резко рванули, что Пелагея чуть не опрокинулась навзничь.

Галя до тех пор смотрела вслед бричке, пока краска, прилившая к лицу под взглядом Родиона Яковлевича, не отошла совсем. А сердце еще и в избе долго колотилось взволнованно и тревожно. И что такое? Как только она вышла и поздоровалась, Крутояров не сводил с нее глаз. Почудилось в его взгляде что-то похожее на упрек: «Эх, Галя! Как же так получается?» Не знает же он, что не она виновата в размолвке с Ильей.

А Родион Яковлевич отбросил уже те мысли, которые проницательно угадывала Галя, и, пустив коней полной рысью, сидел на передке, словно заправский кучер или наездник, слегка расставив локти в стороны. Любуйтесь, дорогие колхознички, своими лошадками! Вон они как землю рубят! Эй вы, моторные! На таких только призы брать. Отпустил бы Дмитрий Ульянович в город на бега — старший конюх показал бы, почем сотня гребешков!

Чтобы не растрясти своих седоков, он мчался не по шоссе, а обочь, по укатанной пыльной дороге.

Половнев тихонько толкнул Крутоярова в спину:

— С ума спятил, Яклич! Чего гонишь так-то? На пожар, что ли?

Но Крутояров оставил толчок без внимания.

Мимо пролетали избы, ребятишки, куры, женщины, мужчины. Собаки, срываясь с места, со злобным визгом кидались вслед за бричкой и в ту же секунду отставали. Прохожие невольно останавливались и смотрели на мчавшуюся повозку, хотя за пылью, серым облаком взвихривавшейся сзади, ничего уже не было видно.

Половневы и моргнуть не успели, как вымахнули за околицу Даниловки. Тут дорога пошла на взгорок, Крутояров переехал на шоссе и пустил коней шагом.

— Слезай, пройдемся, — предложил он Половневу, передавая Пелагее пахучие ременные вожжи. — Подержи-ка, Афанасьевна, — и спрыгнул. Половнев тоже слез.

2

По утрамбованной тропке, вьющейся рядом с шоссе (между Даниловкой и железнодорожной станцией издавна пролегала шоссейная дорога), они шли плечо к плечу — Петр Филиппович поплотней, пошире в плечах, поосадистей, а Родион Яковлевич повыше и постройней — и курили: один — трубку, другой — махорочную самокрутку.

— Зря ты гнал эдак по селу, — с упреком сказал Половнев.

— Люблю, Филиппыч, пыль за собой пустить. Это уж у меня с детства, сам должен знать. Помнишь, как мальчонками, бывало, наперегонки… Лошадки, брат, — моя слабость, тут ничего не поделаешь, с тем и помру.

— Все это мне известно, потому тебя и приставили к ним. Однако поимей в виду, лошадкам твоим туго скоро станет… Отсталый транспорт теперь тройки, пары, брички, телеги. Так что ты не шибко задавайся.

Крутояров с недоумением посмотрел на Половнева:

— Это как же понимать?

— А так и понимай: на легковой будем ездить. Машину Митрий Ульяныч собирается купить.

— Ну и что? Машина машиной. А по мне, лошадка лучше, — уверенным тоном проговорил Крутояров. — В начале мая шел я из Александровки, ну и «проголосовал»… Посадил меня шофер в кабину… Километра три проехали — стоп! Испортилось что-то. Он и туда, и сюда, и под кузов подлезет — ни в какую! Вижу такое дело, говорю: «Спасибочко, друг, пойду-ка я потихоньку на своем одиннадцатом номере». — «Иди, догоню — опять посажу». — «Ладно, мол». Да так и не догнал. Мотор, наверно, сломался. Вот те и машина! А на лошадке иная статья. У лошадки мотор всегда исправный, только вовремя и получше корми, пои, ухаживай за ней. Нет, лошадь в нашей колхозной жизни куда ловчей.

— А трактор?

— Против трактора поспорю. Но чтоб груз, людей на машинах — такое у нас пока немыслимо. Ну, по соше куда ни шло. А много у нас соши? Возьми дорогу на Александровку. По ней в сушь трудно ехать, а после дождя и вовсе не проедешь на твоей машине…

— Дороги — дело поправимое, — важно и деловито сказал Половнев, будто дороги от него зависели. — Придет пора — настелем, каких твоей душе угодно: все это в наших руках. А на машину обязательно пересядем. Иначе для чего ж мы автомобильных заводов настроили? Мы теперь всего можем достигнуть, абы войны не было, Яклич.

— Бог с тобой! Откуда война?

— Оттуда, с Запада.

— Так там же они друг с другом… Пусть дерутся, как те глупые петухи. Наше-то дело сторона. С какой же стати нам в ихнюю свалку встревать.

— Сами мы, конечно, не встрянем, на нас полезут.

— Кто полезет! Не до нас им. Я даже так смекаю: и хорошо, что они сцепились!

— Гитлер полезет, — угрюмо проворчал Половнев.

— Не