и обездоленным мира. Именно эта притча, по словам Стюарта Хедлама, «заставляет каждого христианина быть социалистом»[933]. Она доказывает, утверждает Филипп Берриман, что «практическая материальная помощь ближнему является критерием справедливой жизни»[934]. Эта притча – не о ближних, а именно о «братьях» Христа. Однако если не придерживаться концепции всеобщего братства, очевидно, что голодные, обездоленные и угнетенные из этой притчи – не все люди, живущие всюду и во все времена, а именно верующие; они братья Христа, потому что они с Ним примирились. Поэтому притча призывает задуматься не об экономической справедливости вообще, а о том, как те, кто следует за Христом, служат и поддерживают самых слабых из Его последователей, наименьших из Его братьев, включая Церковь, гонимую по всему миру.

Христиане, конечно, не ограничиваются заботой только о других христианах. Апостол Павел учил Церковь: «Итак, доколе есть время, будем делать добро всем»; но даже здесь тотчас следует уточнение: «А наипаче своим по вере» (Гал. 6: 10). Есть много стихов и отрывков, которые учат заботе и состраданию к ближнему без различия, включая Золотое правило: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» (Мк. 12: 31). Однако именно концепция всеобщего братства лежит в основе не только помощи, поддержки, заботы и благотворительности, но и всей системы братского, семейного коллективизма и кооперации. Если устранить всеобщее братство, то теологическая основа этой системы – особенно там, где эта система мыслится как Царство Божье на земле, а не просто как наиболее эффективный способ проявления практической любви к ближнему, – сильно пострадает. Без всеобщего братства конец истории или конечная цель христианского социализма – христианская кооперация между всеми людьми – теряет опору на Библию и церковное учение, которые смотрят на человечество совсем не как на единую семью с общими целями и задачами, а как на нечто принципиально разделенное. В более широком смысле христианских левых можно обвинить в преуменьшении роли индивидуального греха и тех препятствий, которые он ставит перед теми, кто хочет переустроить мир, сделав его справедливее, нравственнее и праведнее.

Другие тексты, используемые христианскими социалистами в доказательство своей точки зрения, тоже могут быть подвергнуты скрупулезному анализу с консервативно-теологической точки зрения. Рассуждения Павла о теле, в котором все члены сотрудничают друг с другом (1 Кор. 12: 12–30), относятся не к обществу в целом, а к Церкви. Общая собственность в Деяниях апостолов (Деян. 2: 44–45), которая так часто воспринимается как самое ясное библейское предписание относительно коллективной собственности, говорит о свободном обмене ресурсами и имуществом внутри сообщества верующих – тех, кто действительно разделяет общее братство во Христе. То же самое относится и к законам о землепользовании – включая юбилейный год, – которые были даны Израилю как ветхозаветной Церкви. Свобода, провозглашенная Христом в синагогальной проповеди (Лк 4: 18–19), которую так любят теология освобождения и «краснобуквенный» евангелизм, в свою очередь, превращается из общей декларации о необходимости покончить с интерсекциональным угнетением в эксклюзивную весть о спасении от греха. Евангелие не говорит, как считал Гутьеррес, о свободе от последствий институционального греха: на самом деле речь идет о спасении от греха личного. Все это не означает, что христиане должны быть равнодушны к бедности, угнетению и экономической несправедливости – хотя некоторые христиане к ним, безусловно, равнодушны, – однако это может означать, что Библия и церковное учение отнюдь не представляют собой такого ясного и последовательного социалистического послания, как думают представители левого христианства.

Будущее левого христианства

Если христианство не так совместимо с левой политикой, как часто думают, то можно предположить, что и современная левая политика несовместима с христианством. Эта несовместимость растет в той мере, в какой современные левые отходят от противостояния экономическому неравенству в пользу борьбы с неравенством идентичностным. Политика, направленная на ниспровержение экономического угнетения, капиталистической эксплуатации и трудностей рабочего класса, стала вторичной, а приоритет в борьбе за освобождение перешел к противостоянию «репрессивным сексуальным кодам»[935]. По этой причине «современные левые <…> будут посвящать чрезвычайно непропорциональное – почти на грани одержимости – количество времени и ресурсов идентичностным кампаниям», фокусируясь на «биологических характеристиках, сексуальной ориентации или религии определенной части общества» вплоть до исключения из внимания экономического класса[936]. Сегодня в центре левой политики не лежит ни миссия социализма – преодоление капитализма, – ни социал-демократическое стремление к его регулированию. Вместо этого в политике «господствуют вопросы идентичности», а угнетение превратилось из экономической категории в психологическую. Главной проблемой в ней стало непризнание (главным образом сексуальной, но также и расовой) идентичности[937].

Проблема христианских левых не в том, что они непременно не могут адаптироваться к прогрессивизму нынешней эпохи. Впрочем, несомненно, что последователи «синих лейбористов», радикальной ортодоксии и постлиберального течения христианского социализма не хотят этого делать, закрепляя свою дистанцию по отношению к левому мейнстриму. В определенный исторический момент можно было представить, что христианские социалисты смогут оставить разногласия относительно сексуальной этики, чтобы вместе заняться борьбой с экономической несправедливостью и строительством социалистического или социал-демократического общества, но это уже немыслимо в эпоху, когда «молчание есть насилие», а толерантность – лишь более коварная форма угнетения. Даже современные теологии освобождения, особенно феминистские, вуманистские, мухеристские, ЛГБТ+ и квирные, либо в целом открытые интерсекциональному пониманию угнетения, сталкиваются с этой проблемой. В глазах новых левых христианство закрепляет репрессивные и заслуживающие уничтожения сексуальные коды[938], воплощая и увековечивая идентичностное, психологическое угнетение. Это рождает сомнения в том, что христианство может быть когда-либо переосмыслено как носитель «пророчески-освободительной традиции».

Антипатия самих левых к христианству растет. В Британии, к примеру, властители дум современных левых, по словам левого активиста Пола Эмбери, «пренебрежительно относятся к ранней лейбористской традиции и истокам партии, берущей начало в христианском социализме»[939]. Те, кто традиционно считался героем левой традиции, как Кейр Харди и Ричард Генри Тоуни, как и те, чей вклад был менее заметен, но важен (например, Джордж Лэнсбери и Уильям Темпл), будут отвергнуты политическими левыми XXI века как носители «привилегий белого христианина». Если это кажется вам маловероятным, вспомните, что во время президентской кампании Берни Сандерса в США прогрессивные левые клеймили его и его сторонников как женоненавистников, фанатиков и озлобленных белых мужчин. По мнению одного левого активиста, причиной тому прогрессивное политическое движение, в котором «выражение „личная идентичность“ заменило слово „прогресс“, а фраза „белый мужчина“ превратилась в эпитет»[940]. Основывающийся на вере социализм Харди, Лэнсбери, Тоуни и Темпла, пусть он и привел к социал-демократическим достижениям 1945–1951 годов, сегодня может оказаться неприемлем: политические взгляды этих людей, построенные вокруг Библии и обогащенные теологией, – пример «христианской гегемонии» и «христианской нормативности»