и нервной системах, по мере того как революция в области химии и открытие периодической системы подтачивали учение Аристотеля о четырех элементах, составлявших космос, по мере того как набирала популярность теория заразности, которую подтверждал опыт борьбы с эпидемическими заболеваниями. Тем не менее философия медицины, терапевтическая практика и врачебное образование все еще были отлиты по классическому образцу, дополненному астрологией, сложившейся позже. Врачи и просвещенная общественность придерживались доктрины о миазмах и эпидемии объясняли «порчей» воздуха или отравой в нем.

К 1914 г. в медицине произошли важные открытия. Всего за десятилетие после Великой французской революции в науке изменилось больше, чем за все столетия, прошедшие от рождения Сократа до взятия Бастилии. Начала складываться новая научная дисциплина, основные принципы которой были уже очень схожи с современными. Более того, скорость, с которой менялась медицина, в течение столетия нарастала. В последние десятилетия XIX в., примерно с 1860-го по 1900-й, в философии медицины происходили масштабные изменения, в центре которых была микробная теория заболеваний. Я не сильно преувеличу, если скажу, что эта теория произвела в медицине такую же революцию, как в астрономии – теория Коперника о строении Солнечной системы, как закон всемирного тяготения Ньютона – в физике или теория естественного отбора Дарвина – в биологии.

Такие сравнения полезны и еще по одной причине: они объясняют как восторг, так и сопротивление современников, столкнувшихся с идеями, наиболее убедительно представленными Луи Пастером и Робертом Кохом. Например, зять Пастера Рене Валлери-Радо допускал, что микробная теория может объяснить даже происхождение жизни и смысл смерти. В биографии «Жизнь Пастера», которую Валлери-Радо опубликовал в 1900 г., он, не скрывая восхищения, прямо упоминает Галилея и Дарвина. Осознавал он и масштаб изменений в мировосприятии, которых требовала новая доктрина, чем и объяснял оказанное ей сопротивление.

В этой главе мы опишем и исследуем микробную теорию заболеваний, а также ключевые события, послужившие ее становлению в качестве медицинского догмата. Прежде всего эти события связаны со знаменитым трио: Луи Пастер, Роберт Кох и Джозеф Листер. Однако, углубившись в тему, постараемся не впасть в заблуждение, что будто бы научное знание всегда двигают вперед некие гении-одиночки, трудящиеся без всякой поддержки. Открытия в медицине XIX и XX столетий были результатом большой коллективной работы и потребовали целого ряда предпосылок. Наиболее важными среди них были концептуальные, институциональные и технологические.

Концептуальные и институциональные предпосылки: из парижской больницы в немецкую лабораторию

Как мы уже знаем, Парижская школа медицины придерживалась концепции, что болезни – это отдельные и неизменные явления, что их можно классифицировать на основании симптомов, которые они вызывают у живых людей, и на основании патологических изменений, которые обнаруживаются при вскрытии. Приверженность нозологии, или классификации как методу изучения заболеваний, была главной чертой парижских врачей, она и породила общий принцип специфичности болезней. В возникновении микробной теории эта концепция сыграла ключевую роль, поскольку навела на два вывода, позволивших рассматривать микроорганизмы в качестве возбудителей заболеваний. Во-первых, в отличие от Гиппократа и Галена, врачи уже не считали болезнь глобальным явлением, отражавшим дисбаланс четырех телесных жидкостей или их дефективности. Теперь болезнь рассматривали скорее как локальное и специфичное поражение плотных тканей организма. Во-вторых, Парижская школа постулировала, что одно заболевание не может постепенно превращаться в другое, хотя это противоречило бытовавшему до возникновения Парижской школы мнению, что, например, холера в некоторых регионах может возникнуть сама собой как острая форма эндемической летней диареи, а не как стойкое и самостоятельное заболевание.

Видовая концепция была хорошо знакома зоологам и ботаникам, и они понимали, что, допустим, ива никогда не превратится в дуб, а саламандра – в лягушку. Однако идея применить ту же концепцию к миру микроорганизмов возникла далеко не сразу. Одним из первых среди ученых это сделал Пьер Фидель Бретонно, который утверждал, что всякое «болезнетворное семя» вызывает определенную болезнь, так же как и в природе всякое семя дает начало организму определенного вида. Он сформулировал свою теорию в 1820-е гг., когда изучал дифтерию.

Не все ведущие теоретики специфичности заболеваний были французами. Например, Уильям Вуд Герхард был уроженцем Филадельфии и старожилом Парижа, где два года учился с Пьером Луи. Вернувшись на родину в 1833 г., во время эпидемии тифа, он произвел сотни вскрытий ее жертв и пришел к выводу, что коллеги неправы: поражения при сыпном тифе совсем не похожи на поражения, которые оставляет брюшной тиф.

Точку зрения Герхарда разделял английский врач Уильям Бадд, получивший широкую известность благодаря опубликованной в 1873 г. работе «Тифоидная лихорадка: ее природа, способы распространения и предотвращения» (Typhoid Fever: Its Nature, Mode of Spreading, and Prevention). Он подчеркивал специфическую и неменяющуюся природу этого заболевания. По его мнению, именно это подтверждало видовую концепцию. То есть брюшной тиф был определенным видом заболевания, которое не могло самозарождаться или трансформироваться в заболевание другого вида.

Французский физиолог Клод Бернар пошел еще дальше и предположил, что заболевания не только специфичны, но и динамичны, то есть развиваются в организме определенным образом. И этот взгляд уже шел вразрез со всей Парижской школой. В работе 1865 г. «Введение в изучение опытной медицины» (Introduction à l'étude de la médecine expérimentale) Бернар утверждал, что больничные истории болезней обманчивы, так как описывают заболевания в последних стадиях, лишая врачей возможности наблюдать процесс возникновения недугов и их развитие. Кроме того, научная работа в условиях больницы осложнялась множеством дополнительных факторов. Поэтому Бернар пророчески предлагал в качестве альтернативны лабораторию. Именно ее, а не больницу он считал наиболее подходящим местом для «опытной медицины». Только лаборатория позволяла проработать каждый фактор в контролируемых условиях. Поэтому здесь медицинскому наукоучению и было самое место, а не в библиотеке или больнице. Источником медицинских знаний следовало сделать лабораторию.

Как теоретик нового подхода к осмыслению медицинских знаний, Бернар стал ключевой фигурой переходного периода. Больничной палате, где возникла когда-то концепция специфичности заболеваний, Бернар предпочел лабораторию, и только там однажды стало возможным исследовать мир микробов и обнаружить его связь с этиологией некоторых заболеваний, то есть понять их причины. Его теория наметила и новую географию европейской медицины. Германия смещала Францию с позиции ведущего исследовательского центра, поскольку именно Германия была больше всех ориентирована на научные лаборатории при университетах и исследовательских институтах. И та же Германия больше других преуспевала в подготовке первых ученых-медиков на штатных должностях.

Технологические предпосылки: микроскоп и «анималькули»

Антони ван Левенгук

Еще одной важной предпосылкой для появления микробной теории болезни стало развитие микроскопии. Важную роль в этом сыграл скромный галантерейщик из Делфта Антони ван Левенгук (умер в 1723 г.). За последнее время историки пересмотрели представления о научной революции и доказали, что открытия XVIII–XIX столетий, сделанные знаменитыми изобретателями, стали возможны благодаря их куда менее приметным предшественникам, в XVI–XVII вв. подведших под эти открытия основательный фундамент. Они были отнюдь не ученой элитой с университетским образованием. Наоборот, то были ремесленники, изъяснявшиеся на местных диалектах. Но всем этим людям были присущи любознательность и деятельный интерес к исследованию окружающего мира. Таким был и Левенгук.

Эти по большей части забытые мужчины и женщины внесли огромный вклад в появление будущих научных гигантов – от Рене Декарта и Исаака Ньютона до Луи Пастера и Роберта Коха. Дебора Харкнесс, первая, кто взялась исследовать «низовую историю» науки, в книге «Сокровищница британской короны: Лондон Елизаветинской эпохи и научная революция» (The Jewel House: Elizabethan London and the Scientific Revolution) сделала продуктивное предположение, что вклад «простых» людей в научную революцию, без которого она была бы невозможна, включает три компонента. Во-первых, они создавали сообщества, заинтересованные в обмене идеями и опытом, а также в проверке гипотез. Во-вторых, они способствовали формированию грамотности – математической, инструментальной и печатной, помимо обычных навыков письма, чтения и арифметики, что тоже было необходимо для будущих научных достижений. И наконец, в-третьих, они разработали практические методы проведения экспериментов и изучения природы.

Начало научной карьере Левенгука положили соображения чисто практические, предпринимательские. Ему требовалось проверять качество нитей в тканях, которыми он торговал, более основательно, чем это позволяли увеличительные стекла того времени. Применив умения, которые он довел до совершенства, пока был подмастерьем в шлифовальной мастерской, Левенгук создал однолинзовый микроскоп и добился 275-кратного увеличения. Удовлетворив прагматичный интерес к структуре тканей, он применил новый инструмент для наблюдения за природой и стал первым, кто заглянул в мир одноклеточных организмов, которых окрестил «анималькули». Он регулярно отправлял отчеты о своих наблюдениях в Лондонское королевское общество. Таким образом