Иногда на него нападали приступы щедрости. Сидим, тихо беседуем. Вдруг Нико срывается с места, бежит вниз и через несколько минут появляется с огромной дыней. «Я хоть и жадний, но тоже…»

В свои 70 лет он всё ещё оставался непосредственным и даже шаловливым, как ребёнок. В один из вечеров рядом со мной за столом сидела известная певица. На ней было платье с глубоким декольте. Вдруг Нико, сидевший напротив, вскочил на стул, заглянул ей в вырез и как ни в чём не бывало вернулся к салату. Больше всех смеялась певица.

Нико обожал свою верную подругу Этери, но это не умаляло его привязанности к детям от первого брака. Он очень гордился сыном Давидом. «Представляешь, я – простой художник, а мой сын – доктор наук». Приходила в мастерскую с малышом его младшая дочь. «Это мой любимый Гаяночка, – говорил он. – А когда жена беременел, я просил сделать аборт. Узнав, что это девочка, не пошёл даже в роддом. Такой свинья».

Среди многочисленных гостей попадались и случайные люди. Французский консул пришёл со своей молодой русской женой. Она никому не давала сказать слова. Очень торопилась выложить список знаменитостей, с которыми ей приходилось встречаться. Все присутствующие молчали. Я не выдержала и спросила: «Вы, наверное, не очень уютно чувствовали себя рядом с такими звёздами?» Консул, хорошо владевший русским языком, встал и, прихватив болтливую жену, удалился. Нико подошёл ко мне, обнял и сказал: «Умница ти… Он тут приходит, хвастывается, а сам тупой девочка».

Как-то зашёл разговор об отношении к известности. «Когда я бил молодой, больше всего мечтал о славе. Мне дали квартиру в высотном здании на Краснопресненской, в подарок за скульптуры, которые я поставил на крыше здания. По утрам за мной приезжала служебная машина. Я, высунувшись из окна, кричал шофёру: „Сирож, постанавляй машин у подъезда!“ В костюме, галстуке с портфелем, такой важный, я выходил на крыльцо в сопровождении всей семьи. Мой жена был или беременный, или с ребёнком на руках. А вокруг неё, как горох, мал мала меньше. Жена махал мне рукой, а дети кричали во всё горло: „До свидания, папа!“ Спектакль играли для соседей».

И тут кто-то спросил: «А как вы, Николай Багратович, относитесь к своей славе сегодня?» – «Тяжёлое бремя и не приносит счастья. Счастливыми нас делает только любовь…»

Милый Нико, тихий ангел Этери, пусть ваша любовь никогда не угаснет.

Горькие плоды власти

Молитесь на ночь, чтобы вам

Вдруг не проснуться знаменитым.

Анна Ахматова

Кажется, в 1976 году отец, приехав к нам в гости на Ленинский проспект, сказал:

– Только что с дачи Леонида, брат ударился в мемуары.

Я этому факту не придала никакого значения. Но года через два в печати появилась трилогия моего дяди.

Леонид Ильич, как и мой отец, не был лишён некоторых литературных способностей. Оба любили посидеть над бумагой, в молодости пописывали стишки, неплохо разбирались в литературе, отличались большим чувством юмора. Леонид Ильич в жизни не был так косноязычен, как на трибуне. Если бы он писал трилогию сам и не был бы так одержим идеей «воспитывать советскую молодежь», книга получилась бы намного интереснее.

Известно, что над трилогией работали несколько журналистов. Тем не менее, гуляя по парку в Кунцево, Леонид Ильич обсуждал с отцом некоторые моменты.

Как-то он сказал:

– Чёрт знает, что с моей памятью! Если помню лица, то не помню имён, а если помню имена, то не помню лица.

Когда книга появилась в продаже, мне позвонил отец и посоветовал поздравить дядю с успехом. Я рассмеялась:

– Непременно, но только когда он её напишет сам.

* * *

Но на приглашение посмотреть фильм, поставленный по трилогии, я согласилась. Был повод повидать и обнять моего постаревшего дядю.

Тут, очевидно, к месту будет сказать и о моём первом литературном опыте. В начале 80-х, возомнив себя писательницей, как некогда актрисой, я принялась за повесть. Вскоре она была готова. Единственным литератором в моем окружении в ту пору был Женя Богданов. Он-то и отправил меня к главному редактору журнала «Москва». На вопрос, почему именно туда, Женя резонно ответил:

– Ты же москвичка, и герои твои москвичи. Вот туда тебе и дорога.

В кабинет главного редактора, Михаила Николаевича Алексеева, я вошла, трепеща и крепко прижимая к груди, будто её собирались отобрать, своё сокровище – повесть «Каллима». Отнимать её никто не собирался, а, как я думаю, просто хотели на меня посмотреть. Правда, перед тем, как мой благодетель позвонил в редакцию, я слёзно его умоляла не говорить о моём родстве. По всей видимости, просьба моя осталась без внимания, потому что встретили меня с нескрываемым любопытством. На столе у редактора лежала копия моего «шедевра», заранее высланная Женей в редакцию.

Тут я так разволновалась, что выронила до того трепетно прижимаемую к груди рукопись. Страницы веером разлетелись по ковру. «Плохая примета», – подумала я и, извинившись, начала собирать листы с пола. Михаил Николаевич кинулся помогать. Наконец мы перешли к беседе. Редактор был сама любезность, но стало ясно, как день, что повесть мою он печатать не собирается. Добросовестный разбор и совет «прочувствовать и проработать» я приняла с благодарностью.

– Вы в этой повести сама с собой заигрываете, – сказал Михаил Николаевич, когда я была у порога.

Я вспомнила булгаковского героя, которому было сказано, что в его рассказе «чувствуется подмигивание», и мне стало смешно.

* * *

Не помню, как я очутилась у библиотеки им. Ленина, величественный вид которой меня окончательно добил. Я представила тысячи, миллионы книг, созданных талантливыми, незаурядными, выдающимися людьми, и почувствовала себя ничтожной, глупой и самонадеянной.

В тот день я поклялась себе никогда ничего не писать. «Тоже, дура, полезла в калашный ряд», – подумала я и заплакала. Так хотелось восхищения и признания…

* * *

В последние годы правления, когда уже не было сил гонять голубей, кататься на фирменных машинах и стрелять по кабанам, у моего дяди осталась одна страсть – награды. После войны, которую Леонид Ильич прошёл от начала до конца, на груди его красовались четыре ордена и две медали. Мать, Наталья Денисовна, очень гордилась ими и собственноручно натирала до блеска мелом и бархоткой.

Когда я видела генерального секретаря, увешанного наградами, вспоминала стишок Иосифа Уткина: «На губернаторе синий сюртук. По сюртуку горизонт медалей». Любовь к наградам была присуща в некоторой степени и моему