Когда он вернулся в палатку, которую привык считать домом, Верка сидела хмурая.

– Ты о чем со старухой говорил? – спросила она.

«Уже донесли», – понял он. И это его разозлило. Что ж, она теперь так и будет за ним шпионить? И ему нельзя ни с кем словом перекинуться так, чтоб это не стало ей тут же известно?

– Какая тебе разница? Захотел – и поговорил, – буркнул он. – Про какую-то ерунду, я уж и не помню.

Верка замахнулась на него – это было что-то новое. Он легко перехватил ее руку, она дернулась, пытаясь вырваться, халат распахнулся. Федор заметил мелкие морщинки у нее на шее – он и раньше их замечал, но сейчас это особенно неприятно подействовало на него. «Старая она уже, – подумал он. – Теперь вот и драться уже пытается. Думает, я к ее юбке надежно привязан. Уходить пора».

Да и не в возрасте Веркином было дело. Просто чувствовались в ней уже страх, нерешительность, пропал прежний кураж. Федор особенно ясно видел это, когда мысленно сравнивал ее с Нелей. Вот та была легка на подъем, и храбрости ей не занимать было, не мешало бы даже поубавить.

Верка перехватила его взгляд, тяжело дыша, запахнула халат поплотнее.

– Врешь, помнишь! Интересно, какие такие у тебя со старухой дела секретные?

С недавних пор она стала особенно подозрительной, все время за ним шпионила, и это начинало ужасно раздражать.

– Тебя не касается, – озлился Федор.

– Чего ты меня мучаешь? Откуда ты такой на мою голову взялся? – заголосила Верка.

– Началось в колхозе утро, – пробормотал Федор любимую присказку Лехи. – Какое тебе дело, с кем я разговаривал? С тобой мне, что ли, говорить? А о чем? О ценах на хабар? Меня это все уже во как достало, – и он чиркнул рукой поперек горла.

– Да как же ты не понимаешь – я же для тебя стараюсь, чтоб ты ни в чем не нуждался.

– Ты не обо мне, ты о себе хлопочешь, Вера. Мне ничего этого не надо.

– А чего ж тебе надо?

– Не знаю, – сказал он.

После очередной ссоры Федор поселился в палатке у знакомого торговца. Вера несколько раз приходила, плакала – он с ней даже не разговаривал. Ему было плохо. Теперь то, что происходило с ним наяву, большого значения не имело, важны были лишь сны и воспоминания.

Однажды ему снова приснилась железная дорога. Потом привиделся Каданцев, погрозил пальцем. «Так это ты – проводник?» – спросил Федор. «Пора, – сказал Каданцев, – все готовы, ждем только тебя». И Федора ослепили фары приближавшегося поезда. Возле него поезд начал останавливаться, и кто-то в зеленой форме снова протянул ему руку с подножки. Федор испытал невыразимый ужас.

– Нет, господин, я не готов еще, – крикнул он. – Я еще не хочу умирать.

– Ну приходи, когда будешь готов, – был ответ. – Когда всего лишишься, все, что дорого, потеряешь, избавишься от всего лишнего.

Голос показался знакомым. Федор поднял глаза. У проводника было лицо Данилы.

Потом появилась вдруг цыганка. Стала канючить, звать куда-то. Федор встретился с ней взглядом. Глаза у цыганки были черные, знакомые. Федор увидел, что из-под ее юбок выглядывают остроносые мужские сапоги.

Проснувшись, он понял, что его безумно тянет обратно, на волю, к Неле. И одновременно голос разума твердил ему, что надо оставаться на месте и не делать лишних движений.

Все это было так тяжело, что он напился снова. Ему немного полегчало, червячок внутри на время перестал точить, задремал. Федор вспомнил, как в первый раз увидел Нелю, как потом они слушали песни, она сидела рядом, и ее волосы щекотали ему щеку. Как потом целовал ее в сыром подвале, пока не спугнули их обвалившиеся так некстати кирпичи. Какой же он был идиот – надо было остаться на Электрозаводской с ней. Федор поймал себя на том, что мурлычет под нос ту самую песню – про девушку с татуировкой. В какой-то момент в палатке обнаружился Леха Фейсконтроль. Федору было не до него – он непослушным голосом выводил:

– У ней следы проказы на руках…

и любит девушку из Нагасаки!

Леха задумчиво глядел на него.

– Твое имя давно стало другим,

глаза навсегда поменяли свой цвет,

– без всякого перехода продолжил Федор. – Подпевай, – сказал он Лехе, прервавшись на миг. Леха молчал.

– Пьяный врач мне сказал —

тебя больше нет,

пожарный выдал мне справку,

что дом твой сгорел[7].

– поведал Федор Лехе.

– У-у, как все запущено-то, – пробормотал Леха, но в голосе его было сочувствие. Федор протянул ему бутыль мутной браги – выпей! Леха в ответ порылся в своей большой спортивной сумке и извлек четвертушку дефицитной водки. Разлил по кружкам. Достал какую-то закусь. Опрокинули.

– Ты это, погоди, – сказал Леха. – Щас я тебе кое-что покажу.

Он опять порылся в сумке и достал что-то, замотанное в тряпицу. Размотал. Это была женская голова из белой глины, наверное, отбитая от какой-нибудь статуи. Похожие попадались Федору на некоторых станциях, но чаще то были головы лысых немолодых мужчин. А эта женщина была очень юной, пожалуй, это даже была девочка, тяжелая нижняя челюсть выдавалась вперед, нос был широким, приплюснутым, рот – чересчур большим, и вообще красавицей, по мнению Федора, назвать ее было нельзя. Но в глазах застыло выражение такой светлой печали, такого кроткого смирения, какого Федор еще не видал у женщин никогда. Он так и не понял, что у девушки на голове – то ли обтягивающая шапочка, то ли волосы так уложены. На шее подобие воротника было заколото длинной иглой. Леха бережно, даже нежно провел рукой по ее выпуклому лбу.

– Девушка твоя любимая? – слегка протрезвев, с уважением спросил Федор. До сих пор он про Лехину личную жизнь ничего не знал, шлюхи были не в счет, а что там у них с Кошкой было, вообще дело темное.

Леха кивнул и так тяжело вздохнул, что Федор сочувственно задал следующий вопрос:

– Что – умерла?

Трезвым он никогда бы, наверное, не решился так запанибратски разговаривать с грозным Лехой, а сейчас все было нормально – мужики сидят, выпивают. У каждого – своя беда.

– Ага, – меланхолично произнес Леха. Подумал и уточнил: – Двадцать тыщ лет назад.

– Как так? – обалдел Федор.

– Один чудик сказал, что в музее ее нашел. Я как увидел – понял: она. Сразу в груди екнуло что-то. Сторговал у него, ничего не пожалел. Показывал всем, спрашивал – кто такая, с кого лепили. Понимал, что безнадежное дело – думал, сгинула во время Катастрофы. А академик один залетный, который одно время у нас кантовался, мне и сказал, что умерла она еще черт знает когда. Я даже имя ее знаю – Сунгирь.

– Красиво, – одобрил обалдевший Федор, у которого услышанное с трудом укладывалось в голове.