– У-у, б-байский сынок! Попроси меня когда-нибудь помочь, пошлю подальше! – Шмер повлёк Никиту из канцелярии на выход, по пути инструктируя: – Веди себя тихо, меньше болтай, а то вляпаемся! Ты в городе человек новый, не умничай перед тем, кого не знаешь, и не задирайся.

Ромашкин проснулся. Голова гудела, как колокол после перезвона. Сегодня воскресный день, выходной. Но это у всех, а Никите предстояло идти в роту. Воскресенье для него – рабочий день недели.

В дверной проем просунулась голова солдатика:

– Товарищ лейтенант, начальник штаба строит батальон. Вас срочно вызывает.

– О, чёрт! Ступай, сейчас я приду.

Мелькали какие-то обрывки смутных кошмарных видений. Непонятно, что такое приснилось ночью, какой-то бред. Вчера что было? Пили?

Едва он пошевелился, как острая боль пронзила тело.

– О-о-о!

– Солдат, стой! Никуда не уходи, жди за дверью, – подал голос Шмер откуда-то из угла. Мишка лежал в одежде и сапогах на матрасе, брошенном на полу и жадно курил.

Ромашкин огляделся, удивляясь с каждой минутой всё более. Почему это он оказался в общаге? Чья это комната? Что было вчера? Часть вопросов он непроизвольно задал вслух. На соседних койках зашевелились Лебедь-Белый и Колчаков.

– Ну ты, лейтеха, даёшь! – воскликнул Белый. Вскочил и принялся разминаться, выполняя всевозможные физические упражнения. В воздухе мелькали кулаки, пятки, локти.

Бр-р-р! Никита затряс головой. От этой пляски рук и ног его слегка замутило.

Вадик Колчаков взъерошил вихор Ромашкина и участливо спросил:

– Что, ни черта не помнишь?

– Нет.

– А какой ты был вчера герой! Грозился истребить под корень местные племена, устроить варфоломеевскую ночь иноверцам, порубать «чурок» на дрова. Требовал танк или хотя бы саблю и коня. Поминал добрым словом конницу Буденного и почему-то Александра Македонского.

Бессвязные воспоминания о событиях вчерашнего дня по-прежнему кружились хороводом в голове Никиты, но никак не выстраивались в стройную и последовательную цепь. Что сон? Что явь? Что бред? Что реальность?

– Кажите, шо вчора було! – заговорил он почему-то на украинской мове.

– Ты ж не хохол, не балакай. Или забыл свою национальность? Что было? Гуляли вчерась, братец! Буйно гуляли-с, – ответил Лебедь-Белый и, закончив разминку, побежал в умывальную комнату, гулко топая по длинному коридору.

– Солдат, ступай в казарму, – простонал Никита. – Передай сержантам, чтобы строили роту. Сейчас приду.

– Какое ступай, – усмехнулся Шмер. – Бери, братец, шинель лейтенанта и неси чистить. Как раз подсохла, и грязь хорошо облетит. Вон она, в углу за дверью стоит, к стенке привалившись.

Никита посмотрел и увидел. Действительно, шинелка торчком, облепленная от погон до полы сухой серой коркой.

– Это где я так упал? Хорошая грязь, качественная.

– Н-да! Не упал, друг мой, тебя уронили и валяли по земле. Скажи спасибо, что не убили. Ашот спас от верной гибели. Ребра болят? Челюсть цела?

– Челюсть? Кажется, цела… – Никита ощупал лицо, и тотчас заныла бровь. – Лоб болит!

– Это тебе кулаком звезданули. Хорошо, кастета в руке у туркмена не оказалось в этот момент. А когда он его достал, мы уже прибежали на выручку.

Солдатик, прислушивавшийся к разговору, был выставлен за дверь крепкой рукой Колчакова вместе с ромашкинской шинелью.

И сей момент в комнату вломился следующий посыльный. Он обратился не к Ромашкину, а к Шмеру:

– Товарищ старший лейтенант, вас комбат вызывает. Срочно!

– Меня? Может, с Ромашкиным попутал, казак? Может, замполита?

– Не-е-е, вас требует! Точно. Он еще громко что-то по-татарски кричал и топал ногами.

– По-башкирски. Он же башкир. Но непринципиально. Право слово, монголо-татарское иго! Вернее, башкиро-монгольское. Передай, что меня нет. Передай, придёт Ромашкин, только почистится и приведёт себя в порядок. Нет, стоп! Вот тебе задача: иди отмывай сапоги, но вначале постучи один о другой хорошенько, да шапку отбей от грязи, расчеши её, а то она, словно блин, смялась и скомкалась.

Третий солдат, вломившийся вызывать Колчакова, был озадачен чисткой брюк.

– Да что ж вчера было-то?! – взмолился Никита.

– Ну, замполит! Ну, забулдыга! – возвел очи горе Шмер. Пришлют же на нашу голову кадры! И где их только выкармливают? Где обучают? Скажи, Колчаков, вы с одного церковно-приходского училища?

– Почему это с церковного?

– Вадик, вас ведь обучают о душе заботиться, опиум для народа распространять. Так вы из одной бурсы?

– Из одной. Только разных приходов и епархий.

– Чувствуется. Он, в отличие от тебя, пить совсем не умеет. Этот… хмырь, знаешь, что вчера начудил? Не расхлебать теперь. В городе белому человеку опасно появляться месяц-другой.

– И что начудил? Говори уж, не томи! Ночью вас было обоих без переводчика не понять. Вломились, словно слоны…

– Никита пытался устроить этническую чистку Педжена. Трубил, как слон, и бился, как тигр. И откуда мощь голоса в столь худом организме – кожа да кости, ну ещё жилы и кал!

– Короче, Миш!

– Короче, вчера произошла битва при Ватерлоо, Бородине и Педжене, одновременно!

…Постепенно, по мере сбивчивого рассказа Шмера к Ромашкину возвращалась память. Ночные кошмары – драки, погоня, цыгане, пляски – не бред и не сон. Самая настоящая явь, опасная и жутко неприятная. Судя по всему, события ещё не завершились, развязка ожидалась впереди, но неизвестно какая….

Итак, Никита и Шмер в сопровождении аксакала убыли из казармы в неизвестном направлении, оставив скучать Ахметку.

За забором их поджидал старенький ржавый «Москвич», жёлтая поверхность которого облупилась во многих местах, а грубо нанесенная грунтовка поверх «родной» краски совершенно не совпадала с ней. Оттого машина была похожа на старого леопарда, затаившегося в саванне.

Из машины выбрался огромный, тучный мужчина. Носатый. Армянин? Тот самый Ашот? Его четвёртый подбородок колыхался на необъятной груди, а большой живот поддерживался широченными подтяжками. Казалось, лопни они, и пузо оторвется от тела и – упадет на землю, по закону всемирного тяготения.

– Вай! Миша! Друг дорогой! – Армянин обнял Шмера, словно старинного приятеля.

– А это мой кореш, о котором я говорил. – Мишка подтолкнул вперед Ромашкина. – Ценнейший человек. Герой! Доброволец! Прибыл строить коммунизм в песках Каракума.

Ашот расплылся в широкой счастливой улыбке. Одет он был в хорошую дублёнку, но без пуговиц. На каждом пальце, за исключением больших, – по дорогому перстню. Джинсовые штаны и рубашка были явно привезены кем-то из Афгана и куплены по случаю. Распахнутая рубашка оголяла грудь, в зарослях чёрных волос – большой золотой крест.