Кажется, она не слышала моего вопроса.

— Эта горилла залезла в мой ноут, — наконец произнесла она. — Да, это правда. Я хотела освободить тебя от своего присутствия, от своей опеки. Подумала вдруг, что ты не любишь меня. Так…

— Ты серьезно? Хотела меня бросить?

— Ерема считает, что я купила тебя.

— И ты вот так взяла бы и уехала?

По щекам Валентины покатились крупные слезы. Она разрыдалась.

— Сережа, я запуталась. Я совсем запуталась. Я не уверена, что нужна тебе, понимаешь? Сейчас, когда у тебя все хорошо, когда ты можешь обойтись без меня, ты, быть может, найдешь себе подругу из музыкантов, понимаешь? У меня ничего не получается. Я — не музыкант, не пианистка и даже не скрипачка! Я только еще начинаю кое-что понимать в искусстве, но не чувствую в себе тяги к музыке. Меня заводит запах красок, вот. У меня голова кружится от счастья, когда я мысленно начинаю рисовать картины. Я потому и открыла свою галерею. Да, не смейся, вот такая я странная. Мне хочется купить краски, кисти, холсты, я не знаю, бумагу, но я боюсь начинать, мне даже стыдно! Это как первый раз увидеть море и бояться в него войти, понимаешь? И я боялась тебе в этом признаться. Боялась, что ты будешь смеяться надо мной. А это говорит о чем? О том, мой милый, что я не уверена в тебе. А еще… Молчи, не надо ничего говорить, — она приложила палец к моим губам. — А еще мне страшно, что ты не вернешься со своих гастролей, что закружишься в другой жизни, с другой женщиной. Я ревную, я страшно ревную.

Не помню, в какой миг я крепко обнял ее и прижал к себе. Я вцепился в нее, зарылся лицом в ее волосы, покрывая их поцелуями. Мысль о том, что я мог потерять ее, что однажды, открыв глаза, мог не увидеть ее рядом с собой в постели, что уши мои могли бы не услышать ее нежного голоса, сделала меня и сильным и слабым одновременно.

— Валя, хочешь, я все брошу, музыку, гастроли, порву все контракты, и мы уедем с тобой куда хочешь. Я буду играть в ресторанах, в кабаках, да хоть на улице, чтобы только ты была рядом.

Она отпрянула от меня, посмотрела с ужасом:

— Это Ерема, точно! Только он мог наговорить тебе разных глупостей, чтобы ты бросил играть. Пожалуйста, не обращай на него внимания, прошу тебя! Ерема — он странный, он думает по-своему, он в какой-то степени максималист, он — раненный в сердце человек, понимаешь? Забудь про то, что он тебе наговорил. Есть только ты и я, и все! И не надо было тебе отговаривать его от брака с Машей. Никто не знает, чем все это может закончиться, но пусть он хотя бы какое-то время почувствует себя счастливым. Повторяю — это его жизнь! И вообще давай уже успокаиваться. Наговорили тут… И меня тоже не слушай, сама не знаю что говорю.

Она успокаивала меня, а мне все равно еще было больно. Как если бы мне в сердце вонзили нож, а потом вынули его, но рана продолжала гореть болью.

Мы целовались, когда позвонила Лиза и сказала, что через пять минут будет у нас.

— Знаешь, — сказал я, немного отдышавшись, Вале, — у меня такое чувство, будто бы им неловко перед нами за то, что они никак не могут найти убийцу твоих родителей. А ведь у Лизы репутация, люди верят в нее, как в Господа Бога.

— А мне неловко перед Лизой, — произнесла Валентина, — словно я нагрузила ее непосильной работой. Посуди сам, они же просто адвокаты с Глафирой, у них очень ограниченные средства, понимаешь? Не могут ни провести обыск, ни допросить, ни назначить экспертизу, действуют через Мирошкина, пользуются личными связями среди экспертов, аналитиков.

Лиза приехала с Глафирой. Вид у обеих был озабоченный, расстроенный.

— Вы думаете, наверное, что у нас есть какие-то новости! — начала с порога Лиза. — Но увы и ах! Ничего!

Валентина усадила их за стол, который стоял еще не прибранный, с остатками закусок.

— Сейчас тарелки принесу, перекусите, — сказала она. — У меня и перцы остались, и салат. Сережа, пожалуйста, включи чайник. Лиза, Глафира, быть может, нам уже оставить это дело. Пусть Мирошкин им занимается.

— Мы встретились со следователем, который начинал вести дело той беременной женщины из поезда, подумали, может, там какой криминал. Посмотрели материал — ничего интересного, к тому же дело было закрыто из-за отсутствия состава преступления. Женщина умерла по медицинским причинам, у нее было отслоение плаценты, открылось кровотечение. Даже если бы начальник поезда остановил состав, то какой смысл стоять посреди степи? Понятное дело, что несчастную женщину высадили на ближайшей станции.

— Не на Анисовой?

— Нет-нет, — покачала головой Глафира, — мы тоже пытались как-то связать эту смерть со станцией Анисовая, но она в десяти километрах от областного центра и никак не связана с направлением движения московского поезда, это вообще в другой стороне.

— А фамилия Хлуднев, Хлуднева?

— Тоже не фигурирует в этом деле.

— Проводница, труп которой нашли на насыпи? Ее фамилия известна?

— Да, Елена Владимировна Панкратова.

— А как она оказалась на насыпи?

— Следователь сказал, что ее сбросил с поезда обезумевший муж беременной женщины. Но никаких доказательств этому не было. К тому же в крови проводницы обнаружили алкоголь. Словом, следствие пришло к выводу, что с ней произошел несчастный случай, и она сама выпала из незапертой двери вагона.

— А может, та женщина, у которой наша парочка снимала квартиру в Москве, может что-то знать о станции Анисовая или о Хлудневых? — спросила Валентина.

— Я связалась со своей подругой и коллегой Юлией Земцовой, которая живет и работает в Москве, — сказала Лиза, — попросила ее встретиться с этой женщиной, квартирной хозяйкой. Адрес взяли у Людмилы, родной сестры Горкиной. Помните, Горкина произнесла одну фразу этой хозяйки, когда та, приняв Милу за потенциальную квартиро-съемщицу, показывала ей квартиру и рассказывала о том, что прежние жильцы оставили беспорядок, там же повсюду была кровь. Мила, если помните, ее напоила, ну, чтобы побольше узнать о племяннике, что он натворил, и тогда хозяйка бросила вот эту самую фразу: «Здесь он ее и убил!»

— Да, я помню, — произнесла Валентина. — Так может, Горкин действительно кого-то убил? Может, в квартире еще кто-то жил? Или Рита родила двойню?

— Так вот я вам и рассказываю! Земцова встретилась с хозяйкой, поговорила с ней, и та рассказала, что сильно разозлилась на парня, который испугался родов своей девушки и сбежал. Она сама приняла у Риты роды, дала ей денег на дорогу и, посоветовав ей забыть Горкина (при этом она кляла его на чем свет стоит!), отправила домой, к матери. Но разве могла она предположить, что Рита подбросит дитя к матери в детский дом?

— Значит, никакого криминала и там как будто бы не нарисовалось, — рассуждал я. — Но хозяйка могла и не знать. Может, Горкин работал где-то в Москве, влип в историю…

— Земцова проверяла — Горкин нигде не нарисовался в Москве за те месяцы, что они жили там с Ритой. Ни разу не был задержан, ничего такого. Да и хозяйка рассказывает, что жили они тихо, квартиру содержали в чистоте. Они же выдавали себя за брата сестрой.