дрожали от холода и ветра. – Хочу ощутить пульс города в своем сердце. Чувствовать ритм Нью-Йорка – значит чувствовать себя живой.

Калла и в лучшие времена периодически несла чушь, а теперь я и вовсе не понимала, что она хочет сказать. В моем сердце еще не утихла боль от потери Розалинды, и бежать в Нью-Йорк, только чтобы почувствовать себя живой, – это казалось мне бессердечным. После смерти Эстер мы несколько месяцев не выходили из дома и сейчас должны были сделать то же самое ради Розалинды – она заслуживала хотя бы этого.

Я хотела было отказаться, но было видно, что Калла нуждается во мне и что она поедет в любом случае. Она была не в себе – мы все были не в себе, причем, видимо, надолго, и мне тут же представилось, как она блуждает в лабиринте улиц, растерянно шагает с тротуара прямо под колеса такси или проваливается в вентиляционный колодец. Поэтому я надела чулки, застегнула плащ и пошла за Каллой – до Гринвича мы доехали на автомобиле, хотя водительских прав у нее еще не было. Когда подошел поезд, утренние пассажиры – в основном мужчины – поспешили в вагоны, и мы с Каллой на какое-то время потеряли друг друга из виду. В поезде мы все-таки смогли сесть рядом; когда он отъезжал от платформы, в окна хлестал дождь.

Я надеялась, что от Центрального вокзала Нью-Йорка мы возьмем такси, но Калла настояла на том, чтобы пойти пешком – семнадцать кварталов, в моросящий дождь. Бесконечный круговорот людей и автомобилей придавал ей сил, и казалось, что она полна жизни, как героиня мюзикла, как Джуди Гарленд в «Пасхальном параде», на который мы ходили в кино.

Она шла передо мной, сверкая подолом лавандового платья под плащом. Над головой она несла зонтик, с которым Белинда раньше работала в саду – розовый, тот самый, который всегда ассоциировался у меня с георгином. Это было единственное цветное пятно на серой улице, и я покорно следовала за ним. Квартал за кварталом, утомленные, промокшие, мы шли вперед, протискиваясь сквозь толпу. Звуки города врывались мне в уши – для моего тогдашнего состояния это было невыносимо. Я мечтала оказаться в своей спальне или на кухне с Зили и чашкой какао в руках.

Когда наконец впереди показался фасад универмага «Блумингдейл», я вздохнула с облегчением. В фойе мы попытались стряхнуть с себя капли дождя, но это было бесполезно – мы промокли насквозь. Сдав плащи и зонтик в гардероб, необремененные больше ничем, кроме нашего горя, мы отправились искать Калле все то, что ей было нужно для танцев.

Осмотр первого этажа занял целую вечность. Мы шли от одного отдела косметики к другому мимо бесконечных островков помад, пудры и духов. Я плелась позади, как несчастный ребенок за матерью. Продавщицы распыляли на нас духи прямо на ходу, а потом Калла остановилась у прилавка с помадой и перепробовала несколько тонов – от светло-розовой до ярко-красной. Стирая очередной слой салфеткой, она говорила: «Нет, это не мое». Осмотрев прилавки «Элена Рубинштейн», «Эсте Лаудер» и «Ланком», она подошла к стойке «Элизабет Арден», где ее, равно как и мое, внимание тут же привлек косметический набор «Поцелуи при луне». Это была небольшая коробочка серебряного бархата с защелкивающейся крышкой, в которой под тонкой жемчужной бумагой скрывались настоящие сокровища: компактная пудра в форме звезды, миниатюрная бутылочка духов «Ивнинг эклипс», сверкающий тюбик помады «Арден пинк», упакованные в стеклянную коробочку тени для глаз «Млечный путь» с блестками и заколка, украшенная лунным камнем.

– Мы возьмем две, – сказала Калла, доставая из сумочки чековую книжку, очень похожую на ту, которую Доуви хранила в ящичке на кухне для покупки продуктов.

С утра мы не завтракали, поэтому сразу отправились в кафе на последнем этаже, где заказали чай «Эрл грей» и кофейный пирог. Присев за столик у окна с видом на два небоскреба, терявшихся в облачной дымке, мы завтракали в окружении домохозяек, беседовавших за кофе с булочками. Калла быстро поела и уставилась в окно, завороженная облаками. Мне подумалось, что так, наверное, люди видят небо через иллюминатор самолета, хотя на самолетах я никогда не летала.

– Так, наверное, выглядит рай? – спросила Калла, не поворачиваясь от окна. На ее запястьях виднелись следы от порезов, которые она нанесла себе после похорон Розалинды и теперь даже не пыталась спрятать за длинными рукавами или повязками.

– Не знаю, – сказала я, притворяясь, что не заметила, как она утерла глаза салфеткой. Не представляю, что бы я делала, случись с ней один из ее припадков, которым она была подвержена дома, но все равно я была рада, что поехала с ней.

– Мне кажется, рай вообще выглядит по-другому – совсем не так, как мы думаем, – сказала она, опуская чашку. Открыв сумочку, она выудила оттуда золотую пудреницу в форме морской раковины.

– У Шелли есть поэма, написанная от лица облака, – сказала она, припудривая нос. – «Я вздымаюсь из пор океана и гор, // Жизнь дают мне земля и вода. // Постоянства не знаю, вечно облик меняю, // Зато не умру никогда»[16]. – Она защелкнула пудреницу. – Очень мило, правда? – сказала она, улыбаясь.

– Да, – ответила я, радуясь, что ее меланхолия на какое-то время отступила.

– Ты готова? Я хочу посмотреть платья, – сказала она.

На четвертом этаже, в отделе одежды для девушек, мы нашли вывеску «Все для бала» и тут же погрузились в царство блесток, бисера и страз, тафты, тюля и бархата, от бледно-розового до бирюзового и алого. Калла усадила меня на стул у примерочных комнат, вручила мне свою сумочку и сказала, чтобы я отдыхала. Затем в течение часа она примеряла платья, которые приносила ей продавщица, а я сидела напротив, смотрела на ее ноги, то появлявшиеся, то исчезавшие под очередным подолом, и пыталась не заплакать, вспоминая Розалинду. Какие-то платья она сразу отвергла, а насчет остальных советовалась со мной. Нравится ли мне это кремовое платье с гирляндой цветов вокруг шеи? Нет, не нравится. А вон то, сапфировое, с блестящим лифом и юбкой, которой позавидовала бы балерина? Тоже нет. Да, платье красивое, но слишком яркое для нее. Среди моих старших сестер Калла никогда особенно не выделялась. Она была выше и тоньше остальных, но при этом на фоне других ее совсем не было заметно. У нее было симпатичное, но простое лицо и плавные, но не слишком грациозные движения, а в ней самой была некоторая странность, что тоже не притягивало к ней людей. Много лет спустя я увидела портрет сестер Бронте – Шарлотты, Эмили и Энн, написанный их братом Бренуэллом. Сам он изначально тоже был на картине, но потом стер себя, оставив лишь блеклый силуэт. Темноволосые, белокожие сестры Бронте напомнили мне Эстер, Розалинду и Дафни: каждая была выразительной, убедительной, исключительной. Калла же походила на тот блеклый силуэт – словно на самом деле ее и не было, словно она хотела раствориться в тенях сестер.

Я смотрела, как она раз за разом выходит из примерочной, нервно заправляя за уши прядки своей прически «под пажа».

– А это тебе нравится, Айрис? – спросила она, появившись в платье до колен, выполненном из шелковой тафты двух оттенков зеленого. Платье было без рукавов; вниз от талии, поверх темно-зеленой юбки, спускались слои сетчатой ткани более светлого тона. Это было настоящее летнее платье, и Калла в нем выглядела как фея из «Сна в летнюю ночь».

– Ты просто красавица, – сказала я, ни капли не приврав.

Уложив платье в коробку, продавщица перевязала ее лентой и отдала мне. Я понесла ее вместе с остальными пакетами на другой этаж, где Калла выбрала себе нейлоновые чулки и бюстгальтер без бретелек от «Питера Пэна». Благодаря его конусообразным чашечкам «мэджикапс» ее грудь должна была приобрести так популярную тогда форму пули. Еще она купила сумочку цвета «мерцающее серебро» и задержалась у ювелирного прилавка, где примерила серебряное кольцо с лунным камнем, подходившее к заколке.

– Классное кольцо, вам очень идет, – сказала продавщица, любуясь длинными, изящными пальцами Каллы. Калла купила и его, и серебряные серьги-кольца.

В отделе обуви она снова усадила меня на стул и перемерила почти весь ассортимент, остановившись в итоге на паре серебристых туфель без задника. Заплатив за покупку,