вечеринок, расслабления и веселья, становились все более гнетущими. Он не хотел идти домой в конце очередной рабочей недели, к женщине возле раковины, с другим ртом, – и чувствовать, как громадная пустота стискивает дом после отхода детей ко сну, страстно желать чего-то, любовного жара, в то время как Мелисса тоже будет желать чего-то, но не его, чего-то другого, в каком-то другом месте. Он не хотел так жить, к тому же его обременяло чувство вины из-за истории с Рэйчел. После того вечера они встречались еще пару раз: один раз снова у нее в квартире, снова в непосредственной близости от раковины, а потом – в гостинице, именно из-за этой раковины, когда он докатился до того, что заказал номер на вечер и потом наврал Мелиссе по поводу того, где был. Оба раза Рэйчел давала ему этот жар, этот быстрый охват, в котором он так нуждался, свое мягкое и открытое тело, и он чувствовал, что у нее по-настоящему доброе сердце, но жажду он утолял чисто физически. По окончании оставалось лишь глубокое чувство собственной душевной деградации, гадливости к себе, которое сопровождало его повсюду, куда бы он ни шел. И когда он смотрел в лица своих детей, любовь в их глазах причиняла боль, сила этой любви больше не могла отмыть его дочиста. На самом деле ему было даже легче смотреть на Мелиссу, хотя он чувствовал, что именно с ней он поступил несправедливее всего, – легче, потому что Мелиссины глаза не излучали любви, и он мог встретиться с ней взглядом – таким же равнодушным, так же скрывающим возможные чувства.

Он никогда раньше не бывал с белой женщиной – белой на сто процентов. Физически они с Рэйчел различались минимально: он – смуглый, она – цвета сливок. Реальная разница заключалась в ее жизни, в ее истории. Она никогда не сумела бы понять его в полной мере, потому что не жила так, как он. Не принадлежала к смуглому миру, где он научился своему страху, своей ярости, своему недоверию. Он поймал себя на том, что объясняет ей какие-то вещи и недоволен тем, что приходится такое объяснять; тогда как ни Мелиссе, ни Джиллиан, ни другим их предшественницам ничего рассказывать не требовалось, они все это и так знали. Даже если сами никогда подобного не испытывали, они это знали, потому что были из того же материала, что и он, – или из какой-то вариации этого материала. Разница между ним и Рэйчел лежала внутри, в хрусталиках глаз, в призме сознания, заданной их внешностью. И когда он шел вместе с ней, испытываемое им напряжение (помимо очевидного беспокойства из-за измены) было вызвано не опасением, что подумают люди о нем, о них как о возможной паре, – а мыслью, что она понятия не имеет о том, что он видит вокруг: нужду, смех и печаль чернокожих, красоту трех черных парней, вчера певших на улице, или угрозу, скрытую во флаге святого Георгия, свисающем с балкона глубоко на юге, и там же на юге – никогда не проходящую скорбь по Стивену, по всем Стивенам и убитым предкам Стивена[15]. Или сладость этого эпизода с соевым молоком, с мимолетным чувством братства. Рэйчел не улыбнулась бы. Она бы не поняла – так, как поняла бы Мелисса. Ее жизнь была как другой язык.

Теперь, в безопасной гавани супермаркета, среди его сияющих огней, Майкл сознался себе, что Рэйчел не могла ничего дать ему, что бы она ни отдавала. Ничего длящегося, ничего достаточного. Рэйчел была разновидностью тоски по Мелиссе. А Мелисса оставалась запредельной, по-настоящему запредельной, тогда как Рэйчел, да кто угодно были менее значительными. И, осознав это, он понял, что предал ее, свою царицу, свою русалку, совершенно напрасно, потому что с самого начала все это знал. Теперь ему оставалось лишь тосковать по ней, телом, душой, разумом, он жаждал ее целиком, по-прежнему, и хотел, чтобы и она тоже его жаждала – как прежде. Но единственный способ сделать это мало-мальски возможным, вернуться туда, где все было хорошо, состоял в том, чтобы рассказать Мелиссе о Рэйчел. Эта мысль ударила его как молния, вылетевшая с полки, где стояла гранола, потому что гранолу ела только Мелисса, и Майкл как раз усиленно размышлял, какую купить: апельсиново-клюквенную или с кокосом и тропическими фруктами. Ты должен ей сказать, говорила гранола, и ты должен сделать это сейчас же, сегодня вечером, чтобы вы могли начать заново – с незапятнанной правды, с полнейшей откровенности. Правда – единственная опора для сломанных вещей, подобно тому, как земля – единственное основание, когда заново строишь дом. Иди домой. Иди в свой дом и расскажи своей женщине о том, что ты сделал, и, что бы ни случилось, как бы она ни отреагировала, прими это как есть, будь готов ко всему. Пусть камни лавиной сыплются тебе на плечи. Пусть течет раскаленная лава. Это самое меньшее, что ты можешь сделать. Так говорила гранола с кокосом и тропическими фруктами, чувствовал Майкл, так что он положил ее в свою корзинку и тут же направился к тесному кассовому прилавку.

Потом он двинулся по торговой улице в чрево Белл-Грин, и легкий дождь падал ему на лоб, в воздухе стоял запах долгой зимы и звуки сирен, означающие начало уик-энда. Многоэтажки вокруг зеленого островка у библиотеки светились своими окнами, как и жилой комплекс в начале Парадайз-роу, и узкие домики вдоль склона-поворота. Миссис Джексон снова была на улице. Майкл снова отвел ее домой, и она поглядела ему в лицо, снизу вверх, как всегда делала: «Ты так похож на сынка моего, Винсента». Он немного подождал, чтобы удостовериться, что она останется внутри, хотя на самом деле он просто тянул время. Оказавшись возле номера тринадцать, он на мгновение испуганно замер.

Первое, что он заметил, входя внутрь: у двери, на одном из крючков для одежды, висел чеснок. Майкл услышал шум воды в ванной. Прошла Мелисса с Блейком, завернутым в полотенце, коротко улыбнулась, сообщила: «Я его сейчас уложу, он устал». – «Давай я», – вызвался Майкл. Он не видел сына с рассвета. Насколько он вырос за все эти часы? Каким новым выражениям научилось его лицо? Сколько всего можно пропустить. Так много мелких моментов, в течение которых мальчик превращается в мужчину. Майкл отнес его наверх, одел для ночного сна. Почитал ему «Рыжую курочку», уложил его во второй спальне. Он наблюдал, как Блейк засыпает, как моргания делаются все реже и слабее, он смотрел на его невероятную юность, его невинное лицо, без морщин, кругов, отпечатков времени, и