Спартак все же не сдержался:

– А тех, что идут с востока, ты в расчет не принимаешь?

– Москалей? – спросила она понятливо. – Неособенно. Это не повод для раздумий и забот. Послевоенная Польша заставит себяуважать. Наша пролитая кровь...

Спартак помалкивал: когда на нее этак вот находило, неследовало и единым скептическим словечком опошлять возвышенный настрой.Превращалась в дикую кошку с напрочь отшибленным чувством юмора, разве чтохвостом не молотила рассерженно по причине отсутствия хвоста...

Закинув руки за голову, она лежала рядом – смутно белевшее вночной темноте пленительное видение и одновременно принадлежащая ему красавица,изученная до мелочей.

– Быть может, будет даже король, – еще болеемечтательно сказала Беата. – Как в старые добрые времена. Об этомнекоторые всерьез говорят – естественно, среди людей достойных, не вынося навсеобщее обсуждение. Идеально было бы пригласить, скажем, кого-то изанглийского королевского дома – наши доморощенные магнаты, есть впечатление, невполне подходят. Попробуй нас представить на приеме в королевском дворце: я вбелоснежном бальном платье и бальном фермуаре, ты – в парадном мундире,при сабле, а вокруг...

– А фермуар – это что, белые кружевные трусики? –спросил Спартак тоном деревенского пентюха.

– Деревня! Моментально сбил с высокого полета фантазии...Фермуар – это украшение. Между прочим, на прабабушкином – одиннадцать однихтолько крупных бриллиантов, не считая мелких... Хлоп хлопом, таких вещей незнаешь, а еще офицер...

– Ищите благородного, паненка.

– Не хочу. Хотя, как ты мог сам убедиться, выбор в случаечего был бы богатейший.

Спартак, рывком приподнявшись, навалился на нее без особыхцеремоний, сграбастал в охапку и поинтересовался на ухо:

– А твои благородные тебя могут вот этак?

Беата встрепенулась в его объятиях, вскричала шепотом:

– Помогите! Меня сейчас изнасилует клятый москаль, он уже...

И, закинув ему руку на шею, притянула к себе, откинулась наподушку, нетерпеливо направляя куда следует то, что надлежит.

...Узколицый язвенник, усмехаясь особенно желчно, глядянеприязненно, поинтересовался:

«– Значит, говорите, в парадном мундире? Золотое шитьесияет, сабля сверкает, шпоры, надо полагать, мелодично позвякивают, и во лбузвезда горит, совершенно по Пушкину? Ну-ну...»

На сей раз представший не пятном лица в темноте, а во весьрост, он выбросил вперед руку, она удлинилась не по-человечески, указательныйпалец уперся Спартаку в лоб, аккурат над переносицей, он был холодным, твердым,чертовски реальным, на лоб ощутимо давило...

Электрический свет ударил по глазам, показалось на миг, чтоон сорвался откуда-то с высот и летит вниз – как случается припробуждении.

Поганое выдалось пробуждение. Спартак уже понял, чтоязвенник ему привиделся – а вот давившее на лоб дуло пистолета оказалосьвсамделишным.

– Ну-ну, – спокойно сказал державший оружие. –Лежать, лежать.

Люстра под потолком горела. Не шевелясь, Спартак бросал посторонам отчаянные взгляды. И очень быстро убедился, что ситуация даже хуже,чем просто хреновая. Положение самое безвыходное, в котором ничего непредпримешь: из такого положения не кинешься обезоруживать, драться – тому, спистолетом, достаточно нажать на спусковой крючок...

И над недвижной Беатой стоял такой же – в штатском плаще, внадвинутой на лоб шляпе, тоже застывший, как идиотский монумент неведомо кому.Еще четверо или пятеро – сытые штатские морды с пистолетами наготове –разместились по обе стороны кровати. Спартак покосился на двоих со своейстороны. Один смотрел с усталым равнодушием человека, немало повидавшего насвоем веку такой вот рутины. Другой, гораздо моложе, улыбался Спартаку азартно,едва ли не дружелюбно, с физиономией выигравшего в казаки-разбойники дворовогошпанца: попался, ага, наша взяла, чур-чура!

Из-за их спин, бесцеремонно раздвинув обоих в стороны,показался очередной штатский: мужчина лет сорока пяти, с добродушной щекастой физиономиейзавсегдатая пивной и колючими глазами, совершенно этой физиономиипротиворечившими.

– Мне безумно жаль, что приходится нарушать такуюидиллию, – без улыбки сказал он по-польски. – Вы так очаровательноспали, словно два голубочка. Мы, немцы, народ сентиментальный, но не настолькоже, господа мои, чтобы позабыть о суровой службе... Как вас зовут, я уже знаю.Моя фамилия Крашке, чин не особенно и выдающийся, совершенно заурядный:гауптштурмфюрер. А вот организацию имею честь представлять незаурядную. Еесокращенное название всему свету известно как гестапо. У меня стойкоевпечатление, что вы, молодые люди, об этом учреждении слыхивали хотя бы краемуха... Я прав?

Наступило долгое молчание. Крашке пожал плечами:

– Молчание, согласно пословице, означает согласие...

– По какому праву... – начала Беата и тут же безнадежноумолкла.

– Фройляйн... – поморщился Крашке, демонстрируя оба ихпистолета, которые он держал согнутыми указательными пальцами за скобы. –Вы же умная девочка, закончили университет... Доказать, кого из этих пистолетовубили вчера вечером – пара пустяков. Снять с них ваши пальчики – еще проще. Такчто умейте проигрывать без тупой физиономии деревенской дурочки... Ну что, высогласны, что это конец? Полный и законченный провал? – он впервые скупоулыбнулся, развел руками. – Вы знаете, господа, в отличие от некоторыхмоих коллег, я – человек широких взглядов и большой терпимости. Быть может, вамхочется выкрикнуть что-нибудь гордое и несгибаемое? Лозунги, призывы, проклятияи ругательства в адрес гнусных палачей? Милости прошу. Вполне естественное изакономерное желание, на которое вы, безусловно, имеете право. Было бы жестокос моей стороны не позволить вам эту маленькую вольность – в вашем положении такмало приятного. Итак? Вас никто не тронет и рот затыкать не будет. Можете гордокричать что хотите, вашего положения это не облегчит и не утяжелит... Ну? Можномаленькую личную просьбу? Вам ведь, в принципе, все равно... Можно что-нибудьсложное, оригинальное, по-настоящему романтичное, красочное и выразительное? Выне представляете, до чего надоела вульгарная ругань без особой фантазии, равнокак и примитивные лозунги... Прошу!

Он молча ждал, едва заметно улыбаясь с видом полного хозяинаположения – на что имел все основания, мать его. Спартак промолчал. Беата тоже.

– Вы мне начинаете нравиться, – сказалгестаповец. – Ведете себя вполне светски, я бы так выразился.

От бессилия и злобы Спартак еще крепче стиснул зубы.Гестаповец что-то рявкнул – и двое, торчавшие возле постели, моментально сдернулис нее Спартака, выкрутили руки за спиной, согнув в три погибели, так что онлбом едва не в пол уперся, потащили в соседнюю комнату.