– Ну, стало быть, так, Настюха. Мы люди добрые. Вот тебе пятьдесят долларов, а ты с нами пошути легонько.

– Как это?

– Ну, парни тебя ведь сверлили уже?

– Скажете тоже…

– Так да или нет? Если нет, иди себе в школу, и мы за тобой потопаем. А если да, то вот тебе полтинник и подходи поближе. Так да или нет?

– Ну, да…

Настюха, порхнув, подлетела к старшему, выхватила у него бумажку.

– А не фальшивые? А не отберете? – затараторила она, скидывая со спины ранец и заталкивая в него пятидесятидолларовую бумажку.

– Ну, какие фальшивые, – отпихивая ногой кинутый теперь уже наземь ранец, гундосил старший. – Витя, под ручки, под ручки её прими…

Пятьдесят долларов – это была теперешняя месячная зарплата матери и отца вместе, и Настюха, закрыв глаза, слушала, как лез под юбку старший, как пригибал ее голову к себе крепко перехвативший обе её руки младший.

Лес загудел над головами протяжно, низко…

Гоша Маклак, издалека и просто от нечего делать следивший за Настюхой, выскочил из-за кустов вовремя. Старший, пытавшийся оседлать Настюху сзади, еще ничего не успел, а делать так, как хотел клонивший к себе ее голову младший, – Настюха не желала. Что ему в этой сцене не понравилось, Маклак и сам бы не мог сказать: девок он дрючил нещадно и за людей их не считал. Скорей всего, не понравились ему эти двое, занявшиеся тем, от чего отказался он сам. Чем-то поганым и, как на миг показалось Гоше, даже смрадным – хотя по теперешнему ощущению он и сам смердел весь – повеяло от них. И Маклак, забыв, что его ищут, что эти двое свободно могут навести на него, что за неделю скитаний по лесам он отощал и ослаб, выскочил из-за кустов. Он рассчитывал быстро свалить обоих, а девку – или отогнать домой, или порасспросить как надо…

Выскочив, он успел подумать: «Надо было податься в Москву, не лындать здесь!» – и ударил младшего грибника кастетом, одетым на правую руку, в загривок. Тот сразу осел, смяк, Настюху выпустил, она вскрикнула, повалилась задом на старшего. Старший чертыхнулся, отступил на шаг, дал шлепнуться наземь Настюхе, мигом поднял молнию на брюках, двумя ловкими движеньями выдернул из них ремень и кинулся боком в ноги бандиту.

Расчет оказался верным: Маклак на ногах не устоял, кувырнулся вниз, и старший грибник, тут же на него насев, с удивительной для философа ловкостью затянул на шее беглого зэка ремень. Он успел даже пропустить в дырочку на ленте ремня металлический штырек. Получилось крепко, надежно. Маклак чуть дышал. Но для верности старший грибник несколько раз ударил его еще локтем в висок. Затем оглянулся на молодого. Тот лежал ничком, уткнув лицо в хвойно-листовую подстилку, но, ясное дело, был жив.

– Витя! Вить… – тонко и напоказ позвал старший. – Убил! – еще тоньше и злей завопил он.

Затем вскочил на ноги и с силой натянул ремень. Горло Гошино сдавилось донельзя, из глаз брызнули слезы.

– Убил, сука! У-у-у… – Старший ударял ботинками по мерзлым Гошиным пальцам, подбиравшимся к натянутому ремню, бил его в живот, в пах, а сам расчетливо уворачивался от судорожно дергавшихся ног и рук мокрушника.

Настюха подхватилась с земли, оправила вмявшуюся в голую задницу юбку, зацепила ранец и двинулась к школьному холму: к истоку леса, к его началу.

– Стой! Ты, лярва! Ну! – старший рванулся к Настюхе, таща за собой, как на аркане, хрипящего Гошу. – Деньги – назад!

– Как назад, как назад, всю измяли… – заныла Настюха.

– За «измяли» – сто рублей получишь в кассе взаимопомощи… Ну!

Лес заскрежетал от бессилия, затрещал хрипло от горя. Потому как, – что же меж людьми этими происходило? Один лежал на земле, притворяясь мертвым, другой, заарканенный, бился в судорогах, третья рюмзала. Да ещё стервенел, впадая в раж и Бог знает до чего мог дойти четвертый. Всё в этом маленьком мирке вмиг перевернулось вверх ногами, стало дурным, непоправимым…

Пятым в лесу в тот час обретался старик. Он давно слышал приближавшихся и слишком вольно для местных переговаривавшихся в лесу грибников. Про них ему еще ни к селу, ни к городу подумалось: «Идут лесом, поют куролесом, несут пирог с мясом…» Но потом старик опять задремал. Ему нравилось дремать в лесу сидя. Когда он так дремал, – то словно бы пластался по земле, вытягивался на ней влёжку, вровень с поваленными стволами. И эти поваленные льнули к нему и негрубо толкали его, хотя и знали: это он, старик, их срубил.

Старик рубил лес. Потому что не рубить лес, если любишь его – нельзя. Знал это старик, знал и сам лес. Было старику ведомо и то, что лес этот не такой, как все другие леса окрест, что ни одно дерево здесь, пусть даже одряхлевшее, пусть сваленное им, стариком, наземь не становится мертвым, что даже поваленные деревья здесь цветут…

Теперь, услышав крик и ругань совсем рядом со своей выкопанной в прошлом годе земляникой, он проснулся окончательно. Проснулся и тотчас заметил, как тревожно и трепетно поет лес, как взвихряются его токи чуть левей и ниже хорошо известной старику круглой поляны. Это взвихренье на миг испугало старика, таким оно было непрерывным и мощным. Он тут же вскочил и не рассуждая, а только исполняя неведомо кем на него наложенные обязанности караульщика и очистителя леса, заспешил, гребя ногами по подстилу, – словно шел по лесу босой и боялся загнать в ногу колючку – к поляне.

То, что увидел старик на поляне, ничуть его не смутило. Чего теперь не бывает! Ситуация по-житейски ему стала ясной сразу, и не обеспокоила ни девка-школьница, явно сама на мужиков и кидавшаяся, ни приземистый городской человек, державший на коротком поводке лупоглазого, с мокрым, раззявленным металлическим ртом приблатненного или урку. Обеспокоил его только лежащий ничком человек с бритым черепом. Подойдя ближе, старик, увидел: лежащий жив. Тогда он развернулся в другую сторону:

– Брось душить, – мягко сказал старик городскому приземистому. – А ты б, Настюха, шла домой. А то здеся меж мужиков, гляди – враз и проткнешься…

Настюха боком, бочком, покуда не отобрали деньги, не глядя на приземистого, потрусила наверх, к холму.

– Брось… – повторил беззлобно старик.

Грибник-философ и сам уже хотел бросить, он видел, что лежащий на земле истоптан и придушен им крепко, но после слов старика еще крепче натянул ремень.

– Удавлю гада…

– Ты б лучше дружку своему помог…

– Поможешь тут! Удавлю бомжа! Вот тогда на язык его вываленный и поглядим…

Старик видел, что только злит и распаляет городского человека, а потому развернулся и побежал к роднику. Он хотел набрать во флягу вывертывающейся из родника круглым детским кулачком воды и ею напоить лежащего. Вода была целебной, старик испробовал ее силу на себе и на своей бабе, но другим давать пока остерегался, про ключ молчал в тряпочку, опасаясь, как бы слабенький, светлый струмок-ручеёк, чуть бугрившийся под палыми листьями, не затоптали свои, а главное, не запакостили ползущие огородной тлей на лес дачные. Старик принес родниковой воды и, перевернув на спину бритоголового, стал лить ему воду на лицо, на темя, приклеил какие-то длинные черные листья на веки.