И верно! Был один грибник консервативен, был заземлен, квадратно-обритое лицо его вкупе с удивительными по крепости плечами выражало явное и даже подчеркнутое недоумение окружающим. Глаза узковатые, но не ордынские, не ханские – сокольи – пылали хищным и неутолимым гневом. Второй был – как и тот с картины – легок, высок, залетал, толкаемый какими-то новомодными, требующими немедленного выражения мыслями все время вперед. И кровь нес в себе тоже двойную, наполовину восточную, но опять же не азиатскую, а скорей кавказскую. Однако, несмотря на эту ныне везде презираемую кровь, был он весел душой, а, значит, гибок, а, значит, подвижен телом. И хотя на самом деле настоящего сходства не было, а было по сути лишь мгновенное передразнивание картины, думать о таком возвышенном сходстве грибникам очень и очень нравилось.

Они как раз заканчивали говорить и размышлять о здешних местах и о живописи, когда пронзил их насквозь стремительным трепетом, когда налег на них прохладным долгим телом утренний лес.

Лес проснулся уже полностью: колыхнул всей своей влагой, затрещал сушью. Больше всего лес был встревожен не двумя грибниками, не бандюгой Маклаком, а четырнадцатилетней, пока ещё скачущей козой, но уже не по годам округлившей спину и плечи девочкой. Лес потянулся к ней ветвями и предупреждающе зашумел. Но девочка Настюха вступила в него так же бездумно и безоглядно, как вступала в слоистую и жгучую воду своей первой, основной, все дальнейшее превращения тела и души предрешающей жизни.

Девочка вступила в лес, покрикивая, посмеиваясь. Несмотря на осень, была она в легкой куртке, и короткая стрижка моталась на голове ее словно сетка: вся сразу. И хотя девочка чувствовала подбирающийся к ней холод, холод этот не вызывал у нее озноба, – вызывал жар. Однако по мере продвижения в глубь леса, девочка становилась спокойней и спокойней, лес усмирял и утишал бродившие в ней соки, хотя и не мог усмирить и утишить их до конца. Во всяком разе теперь мысли девочки – кривенькие, подзаборные, банно-телевизионные – как-то спрямились, налились уверенностью, силой, наполнились дыхательным терпеньем и трепетом. Из гадливо используемой, налипающей на любое тело мочалки она вдруг стала превращаться в знающую себе цену, сдерживающуюся до подходящего мига – сдерживанье тоже входило в любовную игру – молодую женщину.

Лес был как зеркало, и был как вода. И в лесу этом, в этом волшебном зеленом зеркале Настюха казалась себе иной: чуть старше, много гибче, заметно умней…

Девочка любила ходить в лес и раньше, и так он на нее всегда и действовал: смирял прыгающих в теле зверьков, облегал длинным хвойным платьем. И поэтому девочка – пустая и поверхностная по определенью учителей, «с ветром в голове» по слову родителей, но на самом деле именно такая, какой и должна было быть, – лес любила. Именно этот, убегавший вниз от школьного холма к оврагу и растворявший в себе, словно в кислоте и школу с ее трусливой глупостью, и поселок полный цепкого, давно выевшего деревенское нутро, пролетарского чванства. Но любить просто – не отдавая себя – было мало. Нужно было в лесу кричать, валяться, нужно было гладить стволы, прижиматься к ним хребтом, притираться все смелее расходящимися в стороны ягодицами, нужно было притворяться, что берешь в нем грибы, а на самом деле впихивать в ранец набухшие смолой, исходившие слизью, шибающие в нос крепким постельным духом, плотненькие еловые шишки. Нужно было лес трогать, ворошить, расшвыривать в нем собственный верезг, треск, визг!

И хотя лес, гнавший волнами вкось, вверх и вниз любые сведения, передававший нужную ему весть на любое расстояние, шум поднятый девочкой приглушил и утишил, – чуткий, как лось, Маклак голову поднял и девочку увидел. И она его тоже увидела. А увидав, вскрикнула, но не от страха – от радости. Маклак аж скривился: этой дурошлепки ему только не хватало! Хотя, вообще-то… Только нет! Не до того сейчас… Повременив секунду, Маклак резко присел и из обзора Настюхиного пропал. Потоптавшись немного на месте, краснея и наливаясь обидой, Настюха пошла на носках к тому месту, где только что стоял симпатичный, большеглазый и большеносый, мягко скалившийся паренек в куртке. Парень по виду был свой, деревенский, только откуда-то приехавший. В деревнях же окрестных так принято не было: увидел – так хоть поговори, ущипни хоть…

Настюха обошла и обшарила кусты, где только что мелькала голова парня, и никого там не нашла. Она поискала еще, а затем, гневно фыркнув, подалась в противоположную сторону.

Грибники-философы заметили девочку не враз. Они были заняты разговором о форме грибов, о том, что верней считать низом гриба, что верхом. Младший из грибников, скинувший теперь в сыроватом осеннем лесу свой головной убор, похожий на ермолку, утверждал, что гриб просто совокупляется с землей, и ножка его вовсе не ножка, а детородный орган, шляпка же – подчинившееся акту совокупления остальное тело. При этом младший одной рукой отирал свое бритое наголо, всю дорогу подмокавшее темечко, а другой перехватывал налету узкую, ленточную, кощееву бороду, правда, тут же и выпускал ее.

Из-за грибной темы они чуть не пропустили девочку, которая давно их заметила, но радости при этом не испытала, может оттого, что вылила ее всю без остатка на неведомо куда подевавшегося парня. Девочка решила обойти грибников стороной, сошла с тропинки, слегка шумнула чащобой и здесь-то была засечена, замечена.

Грибники-философы вмиг приостановились. Затем меж собой переморгнулись, даже тихо пересвистнулись.

– Эпикур… – полушепотом произнес младший, гологоловый.

– Да и Платон тоже… – тут же подхватил старший.

– Вообще греки, надо вам сказать…

– Вот именно – надо!

– И Васвас Розанов, тоже, как ни крути…

– Причем здесь Васвас! – старший от досады даже скривился. Не к месту всплывал новый, ненужный сейчас пласт беседы. – Вот греки – те действительно… А Васвас, просто болтун в кальсонах… Ау, девушка! Ау, красавица! Мы потерялись! Как нам к школе выйти? Мы из РОНО! Знаете, что это такое? Районный-отдел-народного-образования! Вот, потерялись, школу ищем…

– А чего ж здесь… – Настюха недоверчиво, но как всегда лукаво и с подначкой глянула на старшего.

– Да понимаете, – философы и девочка начали медленно сближаться, – грибков решили подсобрать. Мы на машине, думали, быстро обернемся, грибки в машину кинем и сразу в школу. Вы ведь из местной школы? А уроки, небось, прогуливаете?

Настюха притворно потупилась.

– Ну, мы не скажем, не скажем, – вступился молодой, – но и вы должны пойти нам навстречу.

Настюха сразу заулыбалась.

– А чего вам?

– Ну как чего… Ты ведь взрослая девушка, с парнями гуляешь, небось. Гуляешь ведь?

– А вам зачем?

– Да ты не серчай… Ну, гуляешь и правильно… Живешь ведь! В Греции Древней – слышала, небось – еще пораньше тебя начинали. И ничего, до ста лет жили. И ты это…

Старший перебил младшего.

– Тебя звать как?

– Настюха.