Из окна британского посольства на Дворцовой набережной Глин наблюдала, как холодным серым днем, среди тающего снега и слякоти похоронная процессия направилась через Неву к Петропавловскому собору на Заячьем острове. Императрица сидела, «сжавшись, в глубине своей кареты», Николай и великие князья шли позади. Император был бледен, явно осознавая, как и его родичи, свою уязвимость для убийц. В связи с предупреждениями о возможных взрывах власти запретили кому бы то ни было наблюдать процессию из окон (запрет не распространялся только на посольство Великобритании), солдаты и полицейские были выстроены «плечом к плечу, спина к спине в два ряда, и смотрели в обоих направлениях» вдоль всего пути длиной 3 мили (4,8 км)[494]. Когда процессия проходила, Глин заметила, что огромная толпа стояла «немая, но равнодушная», не было подлинного траура, какой она видела на похоронах королевы Виктории в 1901 году. «Напряженность, которая витала в воздухе, была вызвана не горем, а тревогой, не печалью, но предчувствием конца»[495]. Как казалось писательнице, «ослепшие, безмолвные дома, усиленная охрана, враждебный народ возвещали всему миру неизбежное падение этого трагического режима». В тот вечер Глин написала в своем дневнике: «О! Как должны мы благодарить Бога за нашу дорогую, свободную, безопасную, счастливую Англию»[496].

На следующий день глубокое впечатление на английскую писательницу произвела великолепная церемония отпевания, свечи, ладан и прекрасное, но удивительно нездешнее пение священников. На отпевании присутствовал только Николай, «неестественно бесстрастный, как будто на нем была маска». Александра, как ей сказали, «отказалась» прийти[497]. Именно так, без сомнения, истолковывала ее отсутствие молва. На самом деле императрица не смогла бы выстоять четырехчасовую службу. Но несмолкающие злые пересуды неумолимо делали свое дело. Глин отметила: «Меня ужаснуло, что ее непопулярность доходила до ненависти уже в 1910 году»[498].

У писательницы сложилось стойкое впечатление, что общество Санкт‑Петербурга рассматривало великую княгиню Марию Павловну как настоящую императрицу России, поскольку Александра теперь почти никогда не появлялась на публике, предпочитая уединение Царского Села[499]. Глин прямо признавала, что ее «потрясла та атмосфера несчастья и страха», которую болезненно‑мрачная личность Александры создавала в придворных кругах — даже в ее отсутствие[500]. Большое впечатление на нее тем не менее произвел Николай, который в течение всех траурных церемоний был напряжен, но держал себя с большим достоинством. Однако те, кто отвечал за его безопасность, сочли присутствие Николая на похоронах великого князя, в частности его настойчивое желание идти за гробом пешком в уличной процессии, безрассудным. Это был «беспокойный день для всех, кто имел отношение к обеспечению его безопасности».

«Приедут ли царь и царица в Зимний дворец, когда придворный траур закончится? — всех волновал этот вопрос спустя два месяца. — Это могло бы означать, что будет устроен один придворный бал, что по крайней мере лучше, чем вообще ни одного»[501]. В дипломатических кругах назначение в Санкт‑Петербург считалось «отвратительным» и редко кого могло обрадовать. Пост Уилер, который провел в России шесть лет, в течение своего пребывания не раз слышал критику в адрес царской семьи из‑за ограничений в жизни их дочерей. Некая хозяйка светского салона как‑то с сожалением сказала ему:

«Бедняжки!..Как можно так воспитывать императорских детей! Это же все равно, что держать их в Петропавловской крепости. Для маленькой Анастасии и Марии это, пожалуй, еще приемлемо… Но в отношении Татьяны и особенно Ольги, которой пятнадцать, это просто смехотворно»[502].

Многие считали, что держать своих дочерей в такой изоляции, как это делала Александра, было жестоко и недальновидно. «Она хочет, чтобы они росли, не зная ничего о «трагедии русского двора», как она это называет», — утверждала одна дама, намекая, что Александра была в ужасе от его безнравственности[503]. Удивительно, но при этом все четыре сестры Романовы казались такими естественными и хорошо образованными. Все, кто встречался с ними, были единодушны в том, что это были прекрасные юные особы, душевные, верные и одновременно с гордым осознанием значимости своего положения. «Они никогда не позволят вам забыть, что вы имеете дело с великими княжнами, но они не забывают и о чувствах других людей», — так отзывалась о них одна фрейлина[504]. Но увидеть царских детей, особенно Алексея, в городе можно было крайне редко. Гораздо больше шансов было увидеть их в Царском Селе. Пост Уилер вспоминал, что как‑то он побывал в Царском вместе с графиней Толстой и ему посчастливилось повстречать царевича на прогулке в сопровождении казака‑няньки. Мальчик был «укутан в длинное пальто с белым каракулевым воротником и в меховой шапке, лихо сдвинутой набекрень», он «охотно разговаривал, много жестикулировал, то и дело останавливаясь, чтобы взметнуть облачко снега». «Я смотрел во все глаза, — признался Уилер. — Ребенок был почти что легендой, я не знаю никого, кто его когда‑нибудь видел».

Графиня, которая была близко знакома с императорской семьей, очень сочувствовала Алексею: «Бедное дитя! Вокруг только его сестры, ни одного мальчика его возраста, чтобы поиграть! Императрица поступает очень несправедливо по отношению к нему, да и к девочкам тоже, но никто не может переубедить ее!»[505] Такое мнение о царских детях было широко распространено, и с ним, конечно, трудно было спорить, хотя одному английскому посетителю, который получил аудиенцию в Царском Селе, представилась редкая возможность встретиться с Алексеем и девочками.