Внезапно на плац выскочил Крастынь, который перекрестился и рявкнул: «Огонь!» Глеб завалился на бок, успев, однако, передать своего наездника двум Татьянам. Сам же дрыгнул руками и ногами, точно смертельно раненный конь, последний раз заржал, но как-то жалобно, вытянулся и изобразил из себя мертвого. Рядом опустился наземь цесаревич, тоже изобразивший предсмертные муки. Крастынь постоял несколько секунд, затем приказал:

– Ефрейтор, ко мне!

Цесаревич подскочил и подбежал к Ивану Ивановичу, и тот, отчаянно пытаясь не улыбаться, скомандовал:

– Пройдите, добейте раненых лошадей. Нельзя допускать бессмысленных мучений животных…

Алексей козырнул и побежал к Львову, который, сообразив, что он еще не умер, снова заржал и забился. Цесаревич приставил к уху Глеба указательный палец:

– Кх-х! – И сразу же вслед за этим. – Дядя Глеб, а расскажи, как вы султана захватывали?

Львов прыжком вскочил на ноги, приобнял Алексея за плечи:

– Знаешь, ефрейтор, это мы потом, ладно? У нас, видишь, еще даже не все части прибыли. Дел навалом, и даже еще больше. Вот сегодня чай пить станем – тогда и будет рассказ.

– Но только, Глеб Константинович, я вас попрошу, – вступил в разговор Николай, – без излишних подробностей. Надеюсь, вы меня понимаете?..

Львов кивнул, а Анненков наконец понял: его друг в лицах изображал атаку стамбульских жандармов на бригаду Крастыня.

«Черт, вот же… – подумал Борис. – Кровь рекой льет, а к детям… Прямо сентиментальный эсэсовец…» Но последнюю мысль он тут же отогнал и даже устыдился: его друг все-таки человек. Нормальный, пусть и с чудинками, ну так кто здесь нормальный? И сравнивать его со зверьем в человеческом облике просто нечестно…

Боевые части прибывали в Тосно в течение четырех дней. Наконец на пятый день, второго декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года дивизия выстроилась шпалерами на Московском шоссе, и вдоль строя двинулся Анненков…

– …Здорово, молодцы, штурмовики!

– Здравия желаем, товарищ атаман!

– Поздравляю с возвращением домой!

– Ура-а-а-а!

Оркестр играл попурри из «Интернационала», «Коль славен»[144] и Преображенского марша, а на свежесколоченной трибуне стояли бывший император вместе с оставшимися ему верными Татищевым[145], Ивановым[146] и Хабаловым[147], Распутин, Сталин, Евсеев, Бадаев, Фрунзе, Максим Горький и другие большевики. Анненков принял парад и легко поднялся на трибуну:

– Ребята! Верные мои братья по оружию! – разнеслось по мерзлому шоссе. – Сегодня я наконец могу сказать вам: мы выиграли эту войну!

От громогласного «Ура!» в тосненских домиках задрожали стекла, в дворах заскулили собаки, испуганные куры попадали с насестов. Борис подождал, пока стихнет выражение воинской радости, и продолжил:

– Я был бы счастлив, когда бы мог сегодня сказать вам: «Друзья! Мы дали всем понять, что такое русская сила! Надевайте свои ордена и знаки, берите шинели, собирайте памятные трофеи и – вперед, за проездными документами до дома! Ведь мы с вами уже почти три года как не видели родных, не обнимали жен, не целовали детей, не ощущали, как пахнут заливные луга и как под пальцами рассыпается вспаханная земля. Мы научились убивать, но – хватит! Война окончена!»

Ряды штурмовиков молчали, но не угрюмым молчанием обманутых в лучших надеждах людей. Нет, это молчание звенело, словно натянутая стальная пружина или остро отточенный клинок.

– Я не могу вам сказать: «Шабаш! По домам!», потому что, пока мы дрались на фронте, в тылу созрел заговор. И его цель – лишить нас домов, земли, всех прав и того, что мы завоевали, заплатив за это самую высокую цену – нашу кровь и наши жизни!

Максим Горький наклонился к Сталину и прошептал:

– Как они его слушают! Точно дети отца…

Сталин молча кивнул.

– Сегодня я прошу вас – моих братьев, моих самых верных друзей: помогите нашей Родине! Нужно сбросить к чертовой матери этих иуд: фабрикантов, банкиров, торгашей, спекулянтов и продажных генералов, которые за тридцать сребренников готовы продать хоть императора, хоть Россию, хоть собственную мать! Они сейчас засели в Петрограде и в других крупных городах, в губерниях и уездах, на фронте и в Ставке Главковерха! Ни один из них недостоин ходить по нашей священной земле, дышать с нами одним воздухом! Сметем же с лица земли нашей всю гадость, всю мерзость, и тогда – только тогда нам можно будет спокойно идти по домам – по истинно нашим домам!

Ряды штурмовиков молчали, ожидая продолжения речи, но молчал и Анненков. И вдруг откуда-то с дальних флангов донеслось:

Недаром Львов и петроградские большевики тратили время на пропаганду среди бойцов Георгиевской штурмовой, недаром. Потому что все стоявшие разом подхватили:

Стоявший возле трибуны Львов скосил глаза. Бывший император, гражданин Романов Николай Александрович, пел вместе со всеми. Вот только первую строку переработанного второго куплета он, единственный из всех, пропел по-другому: «Не смог вам царь дать избавленья…»