Все то время, что я молился про себя, я знал, что за мной следят чужие злые глаза, ждут, что я сделаю хоть одно движение, но я не шевелился, стоял спокойно, смотрел туда, куда мне было дозволено. Вражеских глаз я не видел, но их взгляд на себе ощущал постоянно.

Ночь истекала, наверное, уже минула полночь, я мог распознать это только по биению сердца. Над моей головой вместо неба со звездами, по которым я мог бы определить время, был каменный потолок. Слова, адресованные Богу, были слышны только Ему. Никакие другие уши, недостойные этих слов, не могли их слышать.

Иногда в ночи мне чудилось, что в камере звучит голос Светомира. Мне казалось, что он вслед за мной повторяет слова молитвы. Мертвые уста моего товарища по мукам молились Богу. А когда, по моим ощущениям, прошла полночь, я перестал слышать его.

Нет, доктор, это не были видения. Я действительно слышал, как он говорит. Я не был в бреду, я был в полном сознании и здравом уме. Я помню, как послышались тихие шаги возле моей камеры. Кто-то подошел и остановился. Больше ничего не было слышно. Кто это был, обычный тюремщик или капо Айнцигер, а может быть, даже сам шарфюрер Редл? Я чувствовал, как через окошко чьи-то глаза буравят меня взглядом. Я ощущал дыхание этого человека в глухую ночь.

Я продолжал стоять неподвижно. Глаза в глаза со Светомиром. Мы вдвоем были сильнее наших врагов, потому что с нами, а не с ними, был Создатель. Если бы в этот момент я шевельнулся, сразу услышал бы скрежет ключа в замке. Но я не собирался доставлять им такое удовольствие.

Да, я помнил все, доктор. Я помнил главного предателя нашего народа Вуйковича, который в такой же темнице падал передо мной на колени и умолял спасти его душу, погрязшую в грехах. Но эти преступники ни о чем не просили, только приказывали, хотя их руки в не меньшей, а может, и в большей степени были замараны кровью невинных жертв. Настанет день, когда они упадут на колени перед Тем, Чья сила несоизмерима с моей, и будут молить Его проявить милость, я был в этом уверен.

Спустя какое-то время я услышал, как шаги удаляются от моей камеры. А Светомир и я все так же глядели друг на друга. Его мертвые уста произнесли:

– Зачем, отец Йован, ты поставил крест на мое чело?

– Здесь ему место.

– Ты уверен, отец?

– Да. Ты был набожным и богобоязненным прихожанином.

– Почему я и мертвый в тюрьме?

– Не ты мертвый, Светомир, это они – мертвецы.

Такие слова сказал мне Светомир Йовичич, крестьянин из Граба. Потом я уже ничего не слышал. В камере воцарилась тишина. Голова моя закружилась, я испугался, что сейчас упаду и когда меня найдут на полу, меня неминуемо ждет смерть. Я умирал от голода, с утра предыдущего дня я не съел ничего, кроме куска хлеба. Принесут ли мне еду или решили уморить меня голодом?

Дух мой по-прежнему не сдавался. Силу давал мне вид креста на лбу черепа Светомира. Голод, бессонница, изнуренность отнимали все больше сил. Я чудом держался на ногах. Был только вопрос времени, когда я упаду. Лицо мое освещал слабый свет лампочки в черепе Светомира. Мое изможденное лицо аскета наверняка было желтым в ее призрачном свете.

В этой камере я был лишен всего, кроме двух вещей: мне не могли запретить дышать этим сырым воздухом и читать молитвы про себя. Случайно взгляд мой скользнул выше светомировой головы, и я увидел рисунок, которого не заметил ранее. Рисунок был нечетким, и я всмотрелся в него пристальнее. Это был лик Пресвятой Богородицы! С младенцем на руках. Под ним была надпись: «Помоги, матерь Божья» на русском языке. Значит, это произведение русского заключенного, сидевшего в этой камере. Рисунок и надпись были выцарапаны каким-то острым предметом на бетонной стене.

Я бы не смог увидеть все это в темном помещении, если бы не дыра в затылке черепа, сквозь которую проходил слабый свет лампочки. Тонкий сноп света падал как раз на божественный лик.

Тронутый увиденным, я продолжал смотреть на изображение. Какова была судьба мученика, запертого в этих четырех стенах? За что его сюда посадили? Жив ли он еще? Сколько еще несчастных побывает здесь после меня? Все эти вопросы роились в моей голове. Ответов я не знал, но был уверен в одном: никто из пребывавших здесь ранее и никто из тех, кому это еще предстоит, не был и не будет подвергнут такой пытке – день и ночь смотреть на череп своего друга.

Не знаю, сколько еще оставалось до конца ночи. Силы мои были на исходе. Ноги от неподвижности затекли. Сон овладевал мной, веки сами закрывались. Наконец я свалился на пол. При падении я задел головой столик, и череп упал. Я тут же вскочил и вернулся в прежнее положение. Счастье, что лампочка не разбилась об пол. Ключ не повернулся в замке, видно, в этот момент никого не было рядом.

Приближалась заря, светало. Через высокое окошко камеры показались первые солнечные лучи. Я все так же глядел в пустые глазницы Светомира. Вдруг погасла лампочка – кто-то в коридоре выдернул шнур. Решили, что лампочка не должна гореть при дневном свете.

Я, доктор, не стану затягивать историю. Весь день ко мне никто не заходил. Из страха, что меня могут застать, я спрятал крестик. Жажда мучила меня больше, чем голод. Я чувствовал, что больше не могу выдержать, но я знал, что меня ждет, если упаду.

Все же мне удалось выстоять до вечера. Когда с наступлением сумерек лампочка загорелась вновь, я потерял сознание и упал. Я перестал воспринимать действительность. И тут случилось непредвиденное, стечение обстоятельств, которое спасло мне жизнь. Когда я пришел в себя, передо мной был доктор Паджан! Я лежал в лагерной больнице, а этот добрый человек молча глядел на меня. Сидя на моей койке, он держал меня за руку.

Позднее доктор Паджан рассказал мне о том, что случилось. Узнав, какому наказанию меня подвергли, он сделал все, чтобы вытащить меня оттуда. Он продержал меня в больнице три дня, чтобы дать время хоть немного оправиться. Иногда он присаживался ко мне и рассказывал о положении на фронтах, за которым он внимательно следил. Было начало июня 1944 года, и от него я услышал, что союзники высадились в Нормандии. Когда пришла пора отправляться в лагерный отряд, он сжал мне руку и сказал:

– Продержись еще немного! Встретимся в освобожденной стране!

К сожалению, этот великий гуманист не дождался свободы. Как он погиб, я расскажу вам в следующий раз. А сейчас, прошу вас, посмотрите меня, что-то боли усилились.

* * *

Да, теперь мне лучше, похоже, лекарство хорошо помогает.

Сейчас я расскажу вам, как погиб доктор Паджан. Когда меня, без признаков жизни, выносили из камеры, он приказал отнести меня не в крематорий, а к нему в больницу. Там он сделал все, чтобы вернуть меня к жизни, и через три дня отпустил. Об этом узнал шарфюрер Редл и доложил в комендатуру лагеря. Доктора Паджана призвали к ответу, выяснилось, что я лишь один из числа многих, кого он спас от смерти. За это его приговорили к смерти через повешение.

Его привели к виселице перед эсэсовской кухней. Обязали присутствовать при казни всех заключенных из нашего корпуса. Палач набросил ему петлю на шею, слово взял один из начальников лагеря и сказал примерно следующее: