У ворот нас вновь встречали женщины, играющие на скрипках. Их игра и наша песня соединялись в плач страдальцев. Затем на «апельплаце» начиналось новое мучение. Перекличка длилась бесконечно, и мы, обессиленные и голодные, должны были стоять во время нее часами, а если кого-то не хватало, то она затягивалась до полуночи. Зимой все это происходило при ледяном ветре, морозе и снегопаде. На перекличке должны были присутствовать все: живые и мертвые, больные и обессиленные. Мертвых проверяли под конец. Если кому-нибудь из начальства захочется песен – грянет хор в тысячу глоток. Случалось, что начальник был недоволен исполнением, тогда песню повторяли один или несколько раз.

Только когда число заключенных сойдется, живые расходились, больных уносили в госпиталь, а мертвых – на сожжение. Звучала команда: «Уборщики трупов, к воротам!» И колонна лагерников с телами умерших отправлялась в крематорий. Покойника обычно уносили вдвоем. В бараке нам тоже не было покоя. Случалось, что после ужина (если удалось что-то приберечь на ужин) звучала команда приниматься за уборку помещений, а это могло затянуться до глубокой ночи. Надо было отскребать пол, вытряхивать постель, истреблять паразитов, мыть миски, параши и окна.

Особенно тяжело приходилось утром, когда мы узнавали, что нам опять предстоит работа в каменоломне. Этого места все боялись как ядовитой змеи, как страшного дракона, который не может насытиться нашими жертвами. В его пасти закончили многие, одни насильственно, другие добровольно. В течение 1944 года было особенно много случаев, когда заключенные, доведенные до отчаянья, лишали себя жизни, прыгнув в пропасть. Надзирателям это не понравилось, поэтому они написали предупреждение: «Категорически запрещается прыгать в каменоломню». Даже это нам запрещалось! Они предпочитали сами убивать нас.

Я? Нет, я ни на минуту не помышлял ни о чем подобном. Человек не вправе отнимать то, что ему подарил кто-то другой, а именно Господь Бог. Таково мое отношение к самоубийству, а о других я не могу судить.

Сейчас я расскажу о кончине еще одного моего земляка. Светомир Йовичич из Граба однажды попытался прыгнуть в пропасть Wiener Graben, но в последнюю минуту охранники ему помешали. За это он был наказан. Сначала он получил двадцать пять ударов палками, а потом его поместили в так называемую «собачью камеру». Это была дощатая конура, в которой заключенный мог лежать только скорчившись на боку. Он был прикован цепью за шею, как пес. Еду ему протягивали через отверстие, а чтобы получить ее, сначала надо было полаять.

Но уважаемый земледелец из Граба не мог вынести подобного унижения, поэтому он отказывался лаять и не получал еды. Через трое суток Светомир совсем обессилел. Однако ему не позволили так просто умереть. Его положили на козлы, которые использовали для наказаний, это было сооружение в виде деревянного столика на ножках, к которому провинившегося привязывали ремнями лицом вниз.

В тот день было приготовлено десять таких козел и приведено столько же заключенных. Пока их били, одни кричали, другие стонали, а третьи – молчали. Чтобы заглушить крики, группа евреев громко исполняла какие-то оперные арии, а лагерная капелла играла музыку.

Светомир? Нет, он не издавал ни звука, молча переносил мучения. Предварительно их раздели догола, и вскоре кровь уже струилась по обнаженным телам. Многие умерли во время экзекуции прямо на козлах, но тем, кто остался жив, в том числе и Светомиру, предстояли новые пытки. Приговоренным связывали руки за спиной и этой же веревкой привязывали к перекладине, закрепленной на двух столбах. В таком положении их держали часами, пока не вывихнутся плечевые суставы и они не упадут. После такого несчастные умирали в страшных муках.

Отобрали нас десяток человек, чтобы отнести трупы в крематорий. Прозвучала команда: «Уборщики трупов, к воротам!» Мне хотелось нести именно Светомира. Но поскольку ни я, ни остальные не имели достаточно сил для этого, мы положили тела на тележки. Перед крематорием я украдкой поцеловал Светомира в лоб и прошептал слова молитвы. Это заметил наш новый капо, Айнцигер, и решил наказать меня на свой манер.

Перед тем как бросить в огонь тело Светомира, он приказал отрезать ему голову и велел цыганам содрать с нее кожу. Меня вернули в лагерь и закрыли в так называемый «бункер», который состоял из многочисленных камер-одиночек. В такую камеру поместили и меня. Айнцигер вошел за мной с охранником, держа в руках череп Светомира. В череп вставили зажженную электрическую лампочку на длинном проводе и положили его на столик. В камере было темно, и череп призрачно светился. Капо приказал мне стать перед черепом и смотреть на него, не отводя глаз ни вправо, ни влево. К тому же я не смел ни сидеть, ни лежать. Если ослушаюсь, меня тут же расстреляют. Меня предупредили, что надзиратель будет все время следить за мной в дверное окошко. Перед уходом капо мне сказал:

– Сейчас можешь сколько угодно читать ему молитвы.

Они вышли, щелкнул ключ в замке, и я остался глаза в глаза со своим другом Светомиром Йовичичем. Я смотрел на два отверстия, в которых угасло зрение, но которые еще помнили синеву родного неба, красоту наших девушек и румяные зори над вершинами гор.

Наступила ночь, и полумрак превратился в черную темноту, только светящийся череп отгонял ее, как маяк среди морской пучины. Я сокрушенно и почтительно взирал на то, что осталось от честного человека, землепашца и скотовода из Драгачева.

Ноги начали болеть, я переносил тяжесть тела то на одну, то на другую. С риском для жизни я вытащил из-под рубахи крестик и положил его на лоб Светомиру, хотя и понимал, что если это заметит надзиратель, то меня непременно расстреляют.

Наконец я спокойно смог приступить к молитве за упокой души не только Светомира, но и всех моих погибших друзей и в Банице, и в Маутхаузене. Айнцигер полагал, что придумал для меня жестокое наказание, а на самом деле мне представилась возможность остаться наедине с Господом и со своими мыслями о моем несчастном товарище. Так что я был не один.

Но чем дольше длилось наказание, тем тяжелее было мне его переносить, все труднее стоять на ногах, сохраняя нужное положение. Что будет со мной, если действительно придется оставаться неподвижным всю ночь и весь день – задавал я себе вопрос. Смогу ли я вообще это выдержать?

Крест на лбу Светомира вливал в меня силы выстоять, он укреплял мой дух и придавал стойкость. Глядя в пустые глазницы, я осознавал всю трагическую возвышенность человеческого бытия. Мне слышались звуки родного края: песни жнецов, сватов, пастухов, мелодия пастушеской свирели и плач женщин в траурных одеждах; звон колоколов на наших церквах, крики детей перед сожженными домами, причитания над могилами.

На мои глаза, доктор, наворачивались слезы, а душа моя трепетала и плакала. Но я продолжал читать молитву, самую странную из всех, прочитанных мною когда-либо. Молился я шепотом, либо мысленно, руками мне было запрещено двигать, так что я не мог даже перекреститься. А я шептал, будто я в божественном храме, а не во вражеских застенках, да простит меня Бог. В какой-то момент мне показалось, что передо мной святой алтарь, а не столик со светящимся черепом.