– Я иду сдаваться.

– Нет, я пойду, пусть убьют меня. После меня не останется сирот, а у тебя большая семья.

– Нет! Пойду я. Нельзя, чтобы столько народу мучилось из-за меня, – сказал решительно Живко.

– Останься в строю, говорю тебе! Если меня убьют, по мне и заплакать будет некому, а у тебя полный дом родни.

– Нет, это была моя, а не твоя задумка.

Мы перешептывались тайком, не поворачивая головы. Рапортфюрер Штайнер приказал одному из капо пронести голову перед строем. Голова Радойко кружила по огромной площади. Было велено внимательно на нее посмотреть, чтобы опознать и доложить, чья она.

Капо нес голову на вытянутой ладони, как на подносе. Люди смотрели на нее и молчали, хотя некоторые должны были ее узнать, особенно наши земляки. Процедура затягивалась, голову должны были увидеть тысячи глаз. Некоторые разглядывали ее дольше остальных, но все молчали. А немец на трибуне распалялся все больше. Угрожал, что дает нам последний шанс, иначе всех ждут большие неприятности. Его голос вскоре сменила мелодия, которую мы слышали чаще всего: «Deutschland über alles», «Германия превыше всего!».

Целый час прошел, пока голова не достигла нас. Я решил, что приму вину на себя. Но Желько взял голову в руки раньше меня и сразу же вышел с ней вперед. Весь лагерь в тишине следил за ним взглядом. Желько подошел к рапортфюреру, встал перед ним и громко сказал:

– Это мой брат!

Кто-то из эсэсовцев, вероятно, фольксдойче, перевел на немецкий:

– Das ist mein Bruder!

Даже сам Штайнер был изумлен его храбростью! На минуту он замер, потом спросил через переводчика:

– Почему ты нарушил дисциплину? Зачем ты закопал эту голову?

– Потому что я хотел, чтобы от моего брата осталось хоть что-нибудь, – ответил Живко громко, чтобы все могли его слышать.

– Знаешь ли ты, что тебя ожидает за это?

– Знаю. Не боюсь и не раскаиваюсь.

Напряженность достигла вершины. Все ждали, что будет дальше. Штайнер швырнул голову Радойко себе под ноги и раздавил ее сапогом. Затем приказал связать Живко руки за спиной и этой же веревкой повесить его за крючок на перекладину, на которой вешали заключенных. Это был самый жестокий способ истязания, в таком положении человек долго умирал в страшных муках с вывихнутыми плечевыми суставами.

Пока Живко висел, немец распространялся о том, что так будет с каждым, кто дерзнет сделать то, что не укладывается в правила проживания и работы в лагере. Нас продолжали держать в строю, им было важно, чтобы все мы видели Живковы страдания и его мученическую смерть. Так прошел еще час. Живко долго держался, но в конце концов упал. Его руки вывернулись из плеч и остались висеть на перекладине, а тело, истекая кровью, лежало на площадке под виселицей. Когда он скончался, вздох облегчения прошел над рядами. Наконец прекратились его страдания. Уборщики трупов тут же его погрузили на тележку и увезли. Утром его сожгли на костре в лесу. Мы же, после двух часов стояния на плацу, отправились спать. Мне до сих пор непонятно, как они нашли голову Радойко в лесу. Может быть, правда то, что рассказывали некоторые очевидцы позднее. Заключенные, которые в тот день сжигали трупы на костре, говорили, что один из эсэсовцев заметил свежевскопанную землю в лесу и велел посмотреть, что там зарыто. Так они и нашли голову Радойко.

Смерть забрала обоих братьев Габровичей. От Радойко осталась одна косточка, которую я сохранил, а от Живко – ничего. Живко на смерть пошел с высоко поднятой головой, как он всегда шел по жизни. Его честь и гордость не могли допустить, чтобы из-за него страдали тысячи заключенных. А в чем была его вина, вам решать, доктор.

Как-то раз меня и еще трех заключенных отправили убирать больницу. На одной из дверей висела табличка «Вход строго запрещен». Оттуда доносились какие-то приглушенные звуки. Когда рядом не было никого из охранников, я решился заглянуть внутрь. То, что я увидел, пронзило меня насквозь.

Гора трупов, накиданных один на другой, шевелилась и ползала. Глаза и рты у всех были широко открыты. Полумертвые глаза смотрели на меня, кости, когда-то бывшие руками, тянулись ко мне в ожидании. Из глоток вместо слов выходили только стоны и шелест. Они двигались по полу, пытаясь подняться. Среди них я увидел Андрию Зочевича из Рогачи. Он схватил меня обеими костлявыми руками, словно хотел притянуть к себе, хотя сомневаюсь, что он мог меня узнать. Мы смотрели друг на друга. В его глазах я видел весь ужас этого света, все страдания, которые в те сумасшедшие годы обрушились на миллионы людей. Он смотрел на меня так, как будто хотел мне что-то сказать, о чем-то попросить. Я положил ему руку на голову и спросил:

– Андрия, это ведь ты?

Вместо ответа на его лице появились слезы. Я был страшно потрясен. Об опасности быть застигнутым надзирателями и о том, чем мне это грозило, я даже не задумывался. Я испытал непреодолимую потребность помолиться за души умирающих. Я вышел и попросил троих товарищей покараулить и дать мне знать, если появится кто-нибудь из охранников.

Я вернулся к живым мертвецам, стал посреди них и достал свой крест. И под их взглядами, угасшими и полуживыми, я начал читать поминальную молитву. Я просил Господа сжалиться над ними и освободить от мук, поскорее забрав к себе их души. Пока я обращался к Господу, в комнате воцарилась тишина, умирающие перестали даже шевелиться. Возможно, увидев крест в моих руках (если еще были способны видеть), они преисполнились ощущением божественного милосердия, Его неизмеримой доброты. Некоторые из последних сил хватали меня за ноги, за руки и тащили к себе.

Тут я сообразил, что они хотят от меня, – чтобы я дал им крест для поцелуя. Доктор, если бы вы могли это видеть! Мертвые уста целуют символ веры! Я обошел их всех, каждому поднося крест к лицу. Те, кто еще в силах был поднять руку, начали креститься. Перекрестился и Андрия Зочевич. Ни у кого не нашлось сил, чтобы подняться, те, кто мог это сделать, крестились лежа. Но большинство уже не реагировало ни на крест, ни на молитву, хотя жизнь в них еще теплилась.

Так эта комната умирающих превратилась в комнату молящихся. И тут случилось настоящее чудо, которое могло совершить только божественное слово. Когда я начал читать один из псалмов Давида, я предложил несчастным ко мне присоединиться, не ожидая, что им это удастся сделать. Но на радость сердца моего, они перестали стонать и стали вслед за мной произносить святые слова:

Все, кто был еще жив, молились вместе со мной, даже те, кто до этого не подавал признаков жизни. Один из троих заключенных, которые убирались вместе со мной, заглянул внутрь и сказал, что никого нет поблизости и я могу продолжать. Я решил сделать все возможное для этих мучеников. Я начал читать «Отче наш», и зажурчали мои приглушенные слова: