мирового порядка. Более того, мировоззрение «местечковейшего философа», как и мировоззрение Слуцкого, характеризуется слиянием «быта» и «бытия» (проникновением в лирическое и экзистенциальное через прозаическое) и врожденной предрасположенностью к выживанию. Его типично еврейский девиз – «Не умру». Он зябнет на ветру истории и хаоса, однако смотрит на это прозаически: рационально, терпеливо, без мессианства. Он одновременно и патриарх, и подросток, укорененный и в вечности, и в истории. Пенсне, похоже, только усиливает его дальнозоркость, от которой – о чем прозорливо пишет Соловьев – страдает и Слуцкий: «Любой отрезок времени Слуцкий рассматривает не сам по себе, а в отблесках прошлого и будущего». В шолом-алейхемовском стиле «смеха сквозь слезы» Слуцкий называет это вместилище вечных вопросов «развеселой бедой», что заставляет вспомнить отклик еврея из «Добрая, святая, белорукая…» на бедствия, причиненные Христом. Не претендуя на мессианский порыв и попытку опустить небо на землю, этот философ удовлетворяется тем, что отделяет святость от повседневности (во время обряда авдалы в конце субботы Бога славят именно за это). Он – вершина творения: небеса над головой и земля под ногами существуют именно для него. В то же время поэт не идеализирует ни его, ни условия еврейской жизни. Притом стихотворение – не «вой», но хвала. Его персонаж – типично еврейский философ; он предается экзегезе и мыслит не в абстрактных, а в конкретных категориях: именно это отличает библейскую модель от греческой.

Название стихотворения, «Самое начало философии», – парафраз слов «В начале создал Бог небо и землю…». «Собственным умом дойдя / до давно открытых истин» – не описывают ли эти строки квинтэссенцию еврейского прочтения Библии? Мне даже представляется, что «наука» в 22-й строке – завуалированный Слуцким перевод слова «Тора». Очень похоже он описывает собственную поэтику, называя свои свершения «неоконченными спорами» о вечности во времени, которые «не окончатся со мной» [Слуцкий 1991b, 3: 206]. В согласии с библейским духом этот философ тянется к небесам – и мокнет под дождем. Для Слуцкого дождь – синоним истории как в ее конкретных проявлениях (война, сталинизм), так и в метафизическом измерении этих событий:

История над нами пролилась.

Я под ее ревущим ливнем вымок.

Я перенес размах ее и вымах.

Я ощутил торжественную власть.

Эпоха разражалась надо мной,

как ливень над притихшею долиной,

то справедливой длительной войной,

а то несправедливостью недлинной

[Слуцкий 1991b, 3: 156].

Отметим библейский параллелизм в последних двух строках и парономастическую корреляцию «вымок» и «вымах». Если история или болезнь не доконают сына философа, он продолжит занятия экзегезой, однако, при внешнем сходстве с отцовскими, его истины будут не просто более современными, а совершенно иными. Даже еврейское слово «кровь», возможно, обретет русское звучание. Уже познакомившись с буквой и духом системы Слуцкого, мы видим: ошибочно утверждать, будто Слуцкий безоговорочно приемлет то, что принято называть «ассимиляцией», – как в этом стихотворении, так и в «Молодые евреи за старых». Он полемизирует с мессианством, с одной стороны, и с ассимиляционизмом как мировоззрением – с другой, но делает это через призму своей поэтики. Историю он превращает в историографию, творчески переосмысляя ее подробности. А самое главное: осознавая безжалостность и новизну в истории и как неизбежность, и как благословление, он осмысляет размежевание между поколениями, исторической частью которого всегда неизбежно была ассимиляция[189], не как разрыв, но как знак незавершенности истории (воспользуемся термином Бахтина), где библейское семя постоянно возрождается в народе и во времени. Это однозначно библейский подход, более того – библейски-пророческий. Пророки не стесняются упрекать народ, но в то же время неизменно утверждают его обновление. Слуцкий, сознавая опасности мессианства, оставляет это обновление незавершенным.

Динамика ассимиляции

Я был росою.

Я знал, что высохну

и в пору зноя

и нос не высуну.

Но в час вечерний,

а также утренний

я снова выпаду

на прежнем уровне.

Участвуя в круговороте,

извечно принятом в природе…

Борис Слуцкий

Даже в самых суровых и язвительных своих суждениях об ассимиляции Слуцкий не забывает про аспект обновления. Стихотворение «Гебраизмы» – одно из ряда его произведений, где присутствует прямая игра с древнееврейскими словами:

Все пропало.

Осталось токмо

Слово «хала»

И слово «хохма».

Обменяли хохму на халы,

Обменяли мудрость на хлеб

И пропали.

                                        Повысыхали,

Словно пятна дождя на земле

[Колганова 1993: 64].

Говоря с позиции еврейской культуры, Слуцкий однозначно осуждает ассимиляцию. Он дерзко сопоставляет ее последствия («все пропало») с последствиями холокоста: вспомним «пропала оседлость» из «Черта под чертою. Пропала оседлость…». По Слуцкому, обмен еврейского на русское, неизбежный в процессе ассимиляции, обедняет его участников. Примечательно, что в этом коротком шедевре использовано слово «обменяли», поскольку именно в обмене и состоит суть ассимиляции[190]. А вот поэт-герменевтик, напротив, ничего ни на что не меняет: он занят переводом, трансплантацией и расширением пространства своей поэтики. Неопределенное множественное число глагола (может подразумеваться как второе, так и третье лицо) позволяет поэту исключить себя самого из толпы ассимиляторов. Здесь в область ассимиляции включены вещи, необходимые для выживания физического (хлеб), но не духовного, притом что символом еврейского мира служит нечто куда более важное. В стихотворении обыгрывается значение двух еврейских слов, из чего можно сделать вывод о глубоком знакомстве Слуцкого с языком. Слово «хала» не просто обозначает хлеб, но служит одним из символов традиционной еврейской жизни, в частности – празднования субботы. Это неотъемлемая часть иудаизма ашкеназов. Слово «хохма» (так на идише звучит «хахама») обозначает мудрость и прежде всего ассоциируется с традиционной еврейской раввинистической ученостью. Раввинов, изучающих Талмуд, называют «хахамим».

Для ассимилированных евреев два этих основополагающих понятия утратили все свои важные значения, превратившись в обрывки бессмысленного забытого прошлого. «Халы» во множественном числе становятся просто хлебом, а «хохмы», следуя внутренней логике стихотворения, приобретают разговорное значение, перешедшее из идиша и в русский: шутки, занимательные анекдоты. Еврейскую мудрость обменяли на русский хлеб, при этом подчеркивается духовное оскудение ассимилированных евреев. Лексикон Слуцкого полемичен, особенно учитывая богатый символизм понятия «хлеб» в русской литературе и культуре. Мне представляется, что Слуцкий намеренно отсылает нас к Мандельштаму, для которого слово послереволюционной эпохи напоминает хлеб. Своими страданиями и телесностью[191] оно сохраняет эллинистическую природу русского языка, а как «веселье и тайна» – его