Просто обними меня. Просто прижми к себе и скажи, что… ты сразу меня узнал. Забери в своё логово и скрой от всех. Заверь, что всё пройдёт, и что я для тебя важна так же, как и ты для меня. А что будет с девушкой, ждущей ребёнка – вопрос важный, но не настолько, насколько важна для тебя я. Признай, что ошибся, но ошибку можно исправить. Обними и никогда больше не отпускай. Даже если я попрошу.

Цыпа, пожалуй, была права тогда, в тот самый первый день: какая разница, когда наступит твой конец? Главное, что вместе с ним уйдут и страх, и тревога, и даже боль.

Пока ты любим и важен хоть для кого-нибудь, ты любим и важен для самого себя. Одиночество высасывает силы. Каждый час, проведённый в сомнениях и терзаниях, укорах и упрёках себе, забирает каплю желания жить дальше, демотивирует свершать. Это рассматривание под микроскопом каждого своего поступка, слова, действия, приводит, в конце концов, к мысли, что ты кругом виноват. Всем не то сказал, не так сделал, обидел, недосмотрел, мало уделил внимания, слишком много, надо было так, или надо было эдак.

– Что с тобой?

Я вздрагиваю. Он придвинулся ближе… очень близко. Ну, может быть, сантиметров десять-пятнадцать между нами. Раньше мне нравился его запах. Он единственный не вызывал ни брезгливости, ни отвращения, а теперь вызывает боль. Внутри так больно, что аж кожа печёт поверх тощей грудной клетки. И я даже чётко, без помех или искажений вижу, как её руки обнимают его затылок, и мгновенно, моментально отключаю воображение. Избавиться бы от него насовсем.

Так как я молчу, он сам подсказывает ответ:

– Ты не заболела?

Да. Меня угораздило влюбиться в неоднозначного, со всех сторон подозрительного парня. Он командует всеми доступными мне людьми в этом мире. И ещё он проводит ночи с моим бывшим другом. Бывшим, потому что женская дружба всегда заканчивается там, где пересекаются заинтересованности. Другой друг перестал быть мне другом потому, что мой политический вес внезапно стал равен нулю. Ну, может быть и чуть выше нуля, но на фоне пчелиной королевы Цыпы я теперь простой рабочий. Водить со мной дружбу бесперспективно.

У меня щиплет в носу, и я аккуратно провожу по нему ладонями – якобы от усталости, но на самом деле, чтобы унять приступ рыданий. И мне удаётся, хоть и с маленьким всхлипом. На берегу шумно – океан сегодня как никогда беспокойный – вряд ли он мог услышать.

– Болит что-то?

– Да.

– Что?

Я долго тяну с ответом. Признаться? Это было бы абсолютно не в моём духе. Я не помню ни себя, ни свои поступки в прошлом, но уверена, что никогда не признавалась в любви первой. И уж тем более никогда не открыла бы я свои чувства тому, кто уже «чей-то».

– Сердце.

Он молчит. Потом вдруг тихонько интересуется:

– Я могу его вылечить?

Очень злободневный вопрос.

– Ну попробуй.

И он молча берёт меня за руку. Его ладонь даже не тёплая, она горячая. Пока он держит меня, я чувствую, как тонкие струи его тепла перетекают в мои артерии.

– Помогает?

– Ну…

Его рука отпускает мою, и мне кажется, будто вместе с ней меня покидает и всякий смысл существования. Но терапия не окончена: он разворачивает меня лицом к себе и прижимает ладонь к моей груди – напротив сердца. Я закрываю глаза и только чувствую, как своей свободной рукой он трогает мои волосы, лоб, скулы.

– А так?

Я выдыхаю:

– Так, пожалуй, получше…

– Но кардинально не помогло?

– Нет…

– Ладно. Есть ещё одно средство, – обещает.

Мгновение спустя я ощущаю его дыхание. Не где-нибудь, а у своей щеки. Оно двигается в одном предсказуемом направлении. Вначале у меня паника, но по мере его приближения к моим губам она как-то сама собой рассеивается, и мне вдруг становится хорошо.

Он целует. Осторожно. Нежно.

– Какая-то ты горячая. А руки как лёд… странно.

Мне тоже странно. И на ум приходит: «А Цыпа?».

– Она спит, – отвечает он на вопрос, который я ему не задавала.

Или я спросила вслух? Теперь уже не важно, потому что меня будто ошпарили. Кинули на угли костра, чтобы запечь, как моллюска.

Я поднимаюсь, чтобы остыть, и сообщаю:

– Пойду и я. Мне тоже уже пора.

В ту ночь мне холодно, как никогда. Трясёт так, что зуб на зуб не попадает. Я думаю о том, что, наверное, потихоньку к нам подбирается осень, а за ней, должно быть, и зима. Как много нас смогут её пережить?

Я просыпаюсь не столько от света, сколько от пульсирующей в голове боли. Тюк, тюк, тюк – бьёт кто-то молоточком в затылок. Мой мозг воспалён – я это ощущаю физически, и он так тяжёл, что как бы я ни старалась поднять голову, не получается.

Кто-то аккуратно, осторожно, но настойчиво надавливает на мои щёки и вливает порцию солёной воды. Она вкусная.

– Что это? – спрашиваю.

– Вода, в которой варилась птица. Умник сказал, она должна дать тебе сил.

– Птичья вода?

– Птичья вода, – кивает. – Ещё немного, – просит. – Ещё чуть-чуть…

Я открываю рот, получаю порцию, и он гладит меня за это по щеке. Мне так приятно, что не передать словами.

Волосы лезут ему в глаза, но свободных рук убрать их нет: одну его ладонь я ощущаю где-то у себя на затылке, второй он удерживает глиняный сосуд с узким горлышком и снова подносит к моим губам. Я послушно открываю рот и, получив ещё порцию, стараюсь проглотить, хотя делать это больно, но мой фокус на его чёлке, и меня это отвлекает от боли. Поднять руку очень тяжело, ещё тяжелее управлять ею. Вначале она ударяется о его плечо, и я использую его как опору, путь, по которому мне будет легче пройти, чтобы достигнуть цели – его лба. И когда, наконец, получается убрать с его глаз волосы, прижать их к его голове ладонью, он закрывает глаза.

– Я влюбляюсь в тебя ещё сильнее… – признаюсь.

– Влюбляйся.

– Мне нельзя.

– Почему?

– Ты чужой.

– Для кого-то – да. Но не для тебя.

Мне нравится его ответ. Он успокаивает, и от этого спокойствия я проваливаюсь в дрёму. Делая это, заставляю себя проглотить порцию бульона, последнюю, которую он успел влить в мой рот.

Мне снится ссора. Это Леннон твердит: «Я не виноват, что заболел!», а разъярённый до чёртиков голос Альфы обвиняет его во всём, в чём можно обвинить. Он в таком бешенстве, и исходящая от него энергия так черна, что я гоню от себя этот сон и переключаюсь на другой.

Меня опять бросает в жар, и опять к щекам приливает кровь – как и в прошлый раз. Я снова не могу найти его образ, как бы ни искала. Но я знаю, что он прекрасен. Просто ношу это знание в себе, как сердце, как почки, гланды и всё остальное. Я не могу видеть его лица, очертаний тела, но то мармеладное, щекочущее изнутри чувство… ощущение его близости рядом они забыли стереть из моей памяти. Или не смогли.