Чтобы не попасть в плен, я полетел на запад и решил садиться на брюхо. Однако в последний момент я увидел, что едва не влетел в небольшую лощину, протянувшуюся прямо поперек направления моего полета. Я коснулся земли на слишком большой скорости. Закрылки не слушались, поэтому я никак не мог снизить скорость. Истребитель после удара подбросило в воздух. Я ударился головой о приборную доску и прицел, перескочил лощину и снова толкнул ручку управления вперед. Самолет шлепнулся на землю по ту сторону лощины. Последнее, что я запомнил – высокую стену, несущуюся навстречу, я врезался в нее с ужасным грохотом. Окончание истории рассказал мой ведомый, который кружил надо мной и следил за происходящим.

Когда все стихло, выяснилось, что крылья истребителя оторвало, мотор отлетел в сторону, но, слава богу, самолет не загорелся. Я валялся среди обломков, но неподалеку оказался немецкий танк. Танкисты подбежали и вытащили меня из кабины. Я был без сознания и ничего не ощущал. Обо всем этом я узнал много позднее. Уже ночью меня доставили в полусгоревшую школу в Таганроге. Там был устроен перевязочный пункт, но не госпиталь. Во всяком случае, с таким тяжелым случаем, как мой, там ничего не могли сделать.

В результате я оказался на растяжке, а через неделю меня отправились на санитарном поезде через Румынию и Карпаты. После восьми дней путешествия ночью мы прибыли в Вену. Примчались доктора, которые обстукали и обнюхали мою грудь, чтобы выяснить, что со мной произошло. Мне повезло, после рентгена моей спины меня отправили к невропатологу, который заявил: «Летчик? Забудь об этом!» Моя спина оказалась сломана в трех местах, и врачи отправили меня домой. Там я встретил Герту. Она была врачом, работала там ортопедом. Я пробыл там до самого Рождества.

Меня положили в госпиталь, и Герта в качестве врача наблюдала за мной. Во время падения я сломал восьмой и девятый грудные позвонки и пятый поясничный. Долгое время у меня была парализована правая часть тела и правая нога. Я выбыл из войны на девять месяцев. Три месяца я провел в гипсе, а потом учился ходить заново. Процедуры отнимали почти все мое время. Как обычно, лечащий врач и и комиссия заявили, что о полетах не может быть и речи. Ну и что мне оставалось делать?

Герта знала о моем желании летать. Она проводила со мной много времени, массируя ноги и мышцы, чтобы они не ослабли. Постепенно мы поняли, что любим друг друга, и я предложил ей выйти за меня, прежде чем я выпишусь для возвращения в часть. Во время лечения выяснилось, что один из моих друзей командует летной школой. Он помог мне снова научиться летать на старом биплане после того, как я почти закончил курс терапии. Это помогло мне восстановить навыки и снова обрести уверенность. Меня перевели в армейский госпиталь, не госпиталь люфтваффе, поэтому я удивлялся тамошним правилам. Выяснилось, что требования не такие строгие. Врачи не знали требований люфтваффе, чем я и воспользовался. Лечащий доктор и Герта написали, что я пригоден к дальнейшей службе. Это не означало, что я могу летать, но я выздоровел. Этого было достаточно.

Когда я прибыл в JG-52 в Таганрог, мне устроили торжественный прием. Хотя это не был мой день рождения, вечеринку устроили славную. Точно так же праздновали возвращение каждого пилота, который мог разбиться, но все-таки уцелел. Он как бы переживал второе рождение. К концу сентября у меня были уже 60 побед. Я действительно вернулся.

Теперь я впервые встретился с Эрихом Хартманом. Он служил в 9-й эскадрилье, а я в 8-й. Позднее меня назначили командиром группы, а он стал командиром эскадрильи, как Фридрих Облезер и Крупински. Все они оказались у меня под командой. Интересно, что Облезер не верил в победы Хартмана и вызвался полететь с ним ведомым. В результате он поверил. Я знал большинство летчиков, так как мы служили вместе уже два года. Нужно прямо сказать, что сначала Эрих не произвел на меня впечатления. Он выглядел совсем как ребенок, и когда я начал летать с ним, он действовал довольно глупо. Эрих не был настоящим лидером, однако он был великолепным пилотом. Как и Марсель, он был волком-одиночкой. Однако ни один из его ведомых не погиб, что тоже говорит кое о чем.

Хартман имел множество учителей. Пауль Россман, Эрнст Зюсс, Альфред Гриславски и, разумеется, Крупински – все они работали с ним. Он действовал все лучше, и вскоре начал сбивать русских. Во время моего первого вылета с ним он уже возвращался, а я во главе звена летел на смену. Он передал мне по радио координаты и высоту восьми Р-39, я сбил их лидера, атаковав с высоты со стороны солнца. Те из наших радистов, кто знал русский, слушали русские радиоканалы, и мы получали ценную информацию. Русские говорили открытым текстом, не используя коды. Часто мы узнавали, кого именно сбили, так как вражеские пилоты в воздухе звали друг друга по именам.

Хартман услышал мое «Хорридо!» и поздравил после возвращения. Он привык взлетать рано утром, иногда с ведомым, иногда без. Когда ведомый летел вместе с ним, то подтверждал победу или две. У меня родились подозрения, как и у остальных. Однажды я спросил Хартмана, не могу ли я полететь вместе с ним на охоту. Не знаю, что он об этом подумал, но согласился, если я сохраню его секрет. Хартман летал в качестве ведомого с Гриславски, но тот наступил на мину и получил тяжелое ранение. Он должен был некоторое время отсутствовать, и Эриху пришлось согласиться.

Мы взлетели и направились к советскому аэродрому, о существовании которого я не подозревал. Это было нечто вроде ущелья, укрытого лесом. Увидеть его с воздуха было почти невозможно. Эрих сказал мне, что обнаружил аэродром совершенно случайно пару недель назад, когда преследовал поврежденный истребитель. Самолет приземлился, и Хартман увидел остальные. Он решил сохранить этот полигон для себя лично. Я назвал его жадным ублюдком, однако он в ответ рассмеялся. Мы нашли аэродром, и противник готовился к утреннему вылету. Вот почему Эрих предпочитал вылетать до рассвета.

Мы кружили в высоте, пока солнце поднималось, и атаковали четыре взлетающих самолета. Мы сбили всех. Это место я назвал рыбацкой лункой. Мы сделали еще несколько визитов туда. Я сдержал слово и никому ничего не сказал, однако каким-то образом правда выплыла наружу. Одной из проблем подсчета побед было то, что вы должны были указать координаты и высоту боя. Эрих не говорил об этих истребителях вообще, чтобы сохранить информацию в секрете.

Бои над Сталинградом были форменным безумием. Именно там в лидеры по победам вырвался Герман Граф. О Графе можно сказать следующее: он заслужил свои Бриллианты за победы над Сталинградом. Он был первым, кто одержал 200 побед до конца 1942 года. В сентябре он сбил 62 самолета, прежде чем я вернулся в эскадру. Все победы были подтверждены множеством пилотов, которые также имели победы. В воздухе было так много русских, что можно было кинуть камень вслепую, и наверняка в кого-нибудь попасть. К концу ноября я одержал сотую победу – вот как обстояли дела. Нужно было лично побывать там и все это видеть. Там я заслужил свои Дубовые Листья.

Самой большой проблемой было избежать столкновения с вражеским или своим истребителем. Именно тогда мы узнали, что русские используют женщин-летчиц. Мы считали это невозможным, пока одна из них не была захвачена JG-51. Нам передали информацию, и мы были потрясены. Мы никогда не позволили бы женщинам участвовать в воздушном бою.