Письма те вылизаны до последней буквы, многие слова исправлены. Мы думаем, что немчуги их знатно фильтруют, оттого и хорошо все в письмах тех. Но наши девочки стараются писать между строк, говорят, что кормят их как в Украине в 1933. А тогда, как знаешь, был голод страшный… Вот и поняли мы, что рабская жизнь в Третьем рейхе для советских граждан вовсе не сказка, как указано на агитационных фашистских плакатах.

После того, как узнала я об этом, так сердце-то мое и заболело за вас, родных моих девочек. Уж больно мне жалко вас, молодых, невинных… жить бы да жить с мирным небом над головой! Верю, что попались вам хорошие немцы, не глумятся над вами и не обращаются как со скотом. А ежели так, то бог вам в помощь, мои дорогие. Буду молиться за вас денно и нощно…

В скором времени эвакуируемся мы в Литву. Как только все закончится, ждем вас в городе Кедáйняй. Точный адрес сказать не могу, укажу в следующем письме. Буду очень вас ждать, мои родные!

Катенька, очень надеюсь, что сидишь ты сейчас крепко…

На той неделе получила похоронку на Ваську нашего. Погиб мальчишка под Ленинградом… без вести пропал… Я нынче же в храм сходила, свечку за упокой поставила, да вам с Анютой за здравие заодно… И ты, моя хорошая, помолись. Али возможность появится и в храм ихний сходи… вера-то в Господа… она у всех одна. Он не побоялся в шестнадцать лет свои пойти Родину от фашистов защищать… героем погиб, с честью!

Столько хочется сказать тебе, поделиться, поговорить по душам… все не уместишь, да и бумага заканчивается. Ее сейчас днем с огнем не сыщешь. Моя Надюша пламенный привет вам передает, очень скучает и переживает за вас.

Береги себя, Катюша! Крепко и несчетно целую тебя с Анечкой.

Всех благ и до встречи!

Тетка твоя Клавдия

Я перечитывала письмо десятки раз. Заплаканные и уставшие глаза до дыр зачитывали беглый размашистый почерк тети — он был единственной весточкой с Родины. Казалось, даже пожелтевшая бумага пахла чем-то до боли родным. Не знала от чего ревела больше: от того, что держала в руках письмо родной тетки… или от осознания того, что младший брат погиб в бою, и никогда мы с ним не увидимся…

Я ревела от счастья, что с оставшимися родными — теткой и двоюродной сестренкой — все было хорошо. Немцы их не притесняли, не расстреливали и не сжигали заживо в собственных домах. Я была бесконечно рада, что их эвакуировали в Литву, хотя неизвестно было как обстояли дела в оккупационном Вильнюсе…

Я плакала от скорби и от собственного бессилья, ведь не имела возможности попрощаться с братом и похоронить его по-человечески. В последние минуты жизни он был совсем один. Думал ли он о нас в тот момент? А чем в это время занималась я? Сидела в теплом немецком доме и восхищалась чудо-пылесосом?!

Меня разрывало в клочья от злости, так внезапно одолевшей. Он ведь был еще совсем мальчишкой! Мог пойти учиться, построить дом, создать семью. Я еще могла понянчиться с племянниками… обучить врачеванию и окутать их лаской и заботой.

Немцы отобрали у меня мать и брата… и я не могла позволить, чтобы они отобрали еще и сестру…

По пальцам, прижатым к губам, текли горячие слезы. Голова моя ходила кругом. Много впечатлений в нее вместилось. Слишком много событий на себя взяли последние два дня. Я не могла себе позволить реветь навзрыд, как неимоверно хотелось. Поэтому уронила лицо в ладони и нервно всхлипывала, опасаясь издать лишних звук, который мог привлечь лишние уши.

Сидела я так долго, хлюпая носом как обиженный на весь мир ребенок. После прочла письмо еще раз, а затем снова и снова… и так продолжалось до того момента, пока я не уловила тяжелый скрип ступенек и половиц в коридоре. Затаив дыхание, я молилась всем богам, лишь бы человек, решивший посреди ночи спуститься на первый этаж, не заглянул в столовую со включенным светом.

— Китти! — раздался удивленный шепот фрау Шульц. — Китти, что?.. Все хоро…

На мгновение я испугалась, завидев хозяйку, проходящую в столовую. Она остановилась на полуслове, и сердце мое пропустило удар, когда я взглянула на нее. На ней не было лица. Всегда строгая и скупая на эмоции немецкая помещица с ровной осанкой, в ту ночь была полной своей противоположностью. В какой-то момент я вдруг вспомнила свой первый день в «Розенхоф», когда фрау слишком ярко восприняла тот факт, что сын ее наконец заговорил, и еще долгое время не могла успокоиться.

В ту ночь хозяйка ничем не отличалась от меня: красное одутловатое от слез лицо, зареванные глаза, потрепанные волосы, потерянный и безысходный взгляд… и парочка бумаг в дрожащих руках. Тогда я вспомнила, как Мюллер передавал Генриетте корреспонденцию с фронта…

— Фрау Шульц, я… я все объясню… — всхлипывая, произнесла я, медленно встав со стула. — Мой брат… я узнала, что он…

Помещица молча оглянула мой внешний вид и потрепанное письмо в руках. Не проронив ни слова, она вдруг подбежала ко мне и заключила в объятия. Моя грудная клетка сотрясалась от рыданий, фрау же в ответ пыталась утешить меня нежными поглаживаниями по спине, но сама едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. В конце концов, она не выдержала, и мы вместе принялись рыдать друг у друга на плечах.

Сквозь рыдания она бормотала что-то бессвязное на немецком. А я вжималась в ее трясущиеся плечи, облаченные в темно-синее платье из плотной ткани, и пыталась выплеснуть все, что накопилось на душе за последний год. В таком положении мы простояли долго, но достаточно для того, чтобы от души наплакаться и прийти в себя. В какой-то момент Генриетта повела меня в свой кабинет на втором этаже. Я была не против, лишь бы не оставаться в оглушающей тишине один на один с разрушающими мыслями.

— Я получила последние письма от Фридриха и Альберта вместе с их похоронками… Что может быть ужаснее?.. — фрау болезненно выдохнула и любезно предоставила мне белоснежный платок, которым я тут же воспользовалась. — Что может быть ужаснее, Китти, как читать последние мысли людей, которые погибли буквально через несколько часов, да и ответить им возможности нет?.. Нет больше в этом доме мужчин…

Я тактично промолчала, наблюдая за ней. Женщина достала из шкафа припрятанную бутылку со светло-коричневым содержимым,