– Говорю тебе, бытовая травма. Я поранилсяобломком первой косы Аиды Плаховны Мамзелькиной, если тебе что-то говорит этоимя. Первая коса была у нее костяная. Сам не пойму, почему я не умер мгновенно.По идее, со мной должно было произойти то же, что и с упырями.

Таня никак не могла оторвать взгляд от егострашной ноги. Ей не верилось, что это раздувшееся бревно может принадлежатьГлебу. Мысль не укладывалась в ее сознании ни вдоль, ни поперек.

Очнувшись от созерцания, Таня метнулась кнему.

– И что, ничего нельзя сделать?

Глеб покачал головой.

– Может, в больницу? Или к Ягге?

Бейбарсов усмехнулся.

– Я сам больница, и как больница говорю тебе,что медицина тут бессильна, – сказал он.

– И что теперь будет? Ты умрешь? –спросила Таня, не успев в полной мере осознать смысл этого жуткого слова.

Точнее, она осознала его только тогда, когдана лице Глеба появилась скривленная улыбка.

– Ты действительно хочешь знать?

– Да.

– Тогда давай вернемся к дню, когда мы с тобойвиделись в последний раз на драконбольном поле. Ты помнишь его?

«Будто сейчас», – хотела сказать Таня, ноограничилась еще одним нейтральным «да».

– В тот день я упивался своим благородством итем, как я вопиюще несчастен. Тогда я считал, что победил Тантала и покорил егозеркало. Милый такой самонадеянный мальчик, ухлопавший самого сильного изнекогда живших некромагов! О том, что быстрые победы всегда лукавы, я как-то неподумал.

– И что?..

– Не прошло и двух дней, как ночью мое сердцеостановилось. Это случилось довольно неожиданно. Толчок, чернота, и душакатапультируется из подбитого истребителя. Я попытался вякнуть, что некромаг неможет умереть, не передав дара, но оказалось, что это все большая лабуда. Оченьдаже запросто, оказывается, может. Едва я катапультировался, как обнаружил, чтоменя вообще-то уже ждут, причем, как это ни печально, совсем не златокрылаястража.

– Хочешь сказать, что попал в Тартар? – сужасом начала Таня.

Бейбарсов наклонился и вновь набросил одеялона свою распухшую ногу.

– Разумеется. Окажись я в Эдеме, это было быстранно. Ты не находишь?

Таня промолчала.

– В Тартаре мне, разумеется, не понравилось. Ястал рваться оттуда, бузить и вести себя громко. Но это, опять же, никого неудивило. Там все ведут себя громко, ну пока у них есть какие-то силы. А так каксилы дает только свет, а света там нет, то очень скоро они теряют все, чтопринесли с собой, и их серые тени носит по бесконечной пустыне, как повисшие ввоздухе тряпки. Ну да это те, кто избежал особых мук.

Бейбарсов шевельнул рукой, показывая, какименно ветер передвигает тряпки.

– Тартар мерзостен даже не тем, что там пламяи холод. Гораздо больше мучит то, что там нет любви, надежды и света. Казалосьбы, плевать, да вот только совсем не плевать… Там плохо даже тому, кто считал,что он и живет злом, и дышит злом.

Глеб говорил тихо, опустошенно, с мрачнойбезнадежностью. Точно и не говорил, а отрывал куски от смятой газеты и,разжимая пальцы, позволял им падать. Таня поняла, что тот, кто соприкоснулся смуками Тартара, никогда уже не будет прежним.

– И что там? Правда, муки? – спросилаТаня с участием.

– И это тоже. Но страшнее телесных мук –ощущение, что ты лишен чего-то главного, о чем ты никак не можешь вспомнить.Словно роешься в помойке мира в тщетной попытке найти что-то безумно для тебяважное, разворачиваешь мокрые бумажки, ковыряешься в гнили и понимаешь, чтоничего живого и настоящего там нет. А омерзительнее всего – ощущение, что этофинал, последняя точка. С тобой уже расплатились за все, что ты совершил, иничего другого не будет. Понимаешь?

– Пытаюсь понять, – честно сказала Таня.

– Там в Тартаре зло предоставлено самому себеи показано таким, какое оно есть. Без иллюзий.

– А здесь иллюзии, получается, были? –усомнилась Таня.

Глеб кивнул.

– Сколько угодно. В нашем мире мрак ловкосмешивается со светом, и получается что-то внешне привлекательное. Там же злотакое, какое оно в действительности. Хуже, чем зубами препарировать труп, поодной выгрызая из него жилы. Тот из живых, кто считал зло романтичным, на самомделе видел его в смеси со светом. На деле же он просто не разобрался. То, чтопривлекло его, – не зло, но те крупицы изуродованного света, которогоздешнее земное зло еще не лишено. Истинное же зло раздавит даже темного стража,ибо ни одному темному стражу его не вместить.

Издали донесся гудок приближающегося поезда.Слышно было, как, взяв флажки, Галина Николаевна вышла на крыльцо. Хлопнула дверь.Таня никак не могла соединить то, что рассказывал Бейбарсов, и этот внешний,будничный, земной, хлопочущий мир.

– А как ты вырвался из Тартара? – наивноспросила Таня. – Сбежал?

Брови Глеба шевельнулись. Раньше вместе с нимишевельнулась бы и душа Тани, а теперь она вдруг подумала, что брови Бейбарсовапохожи на двух мохнатых гусениц.

– Ты меня переоцениваешь. Из Тартара несбегают. Мне помогли сойти с электрички. Послали на станцию покупать себе билетна право дальнейшего проезда в вагоне повышенной комфортности. Правда, ты необрадуешься, когда узнаешь, какой билет с меня потребовали.

– И какой?

Бейбарсов скомкал в ладони край одеяла.

– Еще недавно я бы не сказал. Я всерьезсобирался расплатиться. Но теперь, после этого ранения, я понял, что провидениене на моей стороне и нет смысла отягчать наказание…

Глеб закашлялся и с усилием, точно бросалвызов кому-то, кто наверняка слышал его, произнес:

– Мой билет – ты!

– И кому я понадобилась? – сзарождающимся ужасом спросила Таня.

– Догадайся сама. То я бродил по какой-топустыне, думая, что так будет продолжаться целую вечность, а тут вдруг понял,что стою у стола, за которым сидит красноглазый горбун.

– Лигул?

– Именно.

– И какой он был? Орал? Плевался?

– Хуже. Он был стерильно и безучастно вежлив,точно судья военного трибунала, который подписал за день тысячу смертныхприговоров и которому надоело вопить и размахивать маузером. Просто усталоставит закорючку на бумажке, человека выводят и – шлеп! Горбун смотрел на меня,а я на него. Он сказал, что я ему особо не нужен, поскольку у него тут есть иболее яркие злодеи, и он согласен вернуть меня в мир живых при условии, что яприведу ему тебя.