– Я сниму! – резко произнесла Шерон, в первую очередь убеждая себя, а не его. – Но не сейчас.

– Кровь не останавливается, – напомнил он, вновь показывая на появившиеся капли. – Ты ослабнешь.

– Я куда сильнее ослабну, если расстегну его. – Шерон коснулась кончиком языка внутренней поверхности щеки, там, где она прокусила ее несколько раз, поднимая и управляя мертвыми. Таким облегчением было отпустить их, заставить вновь скрыться под водой, вернуть им благословенный сон, перестать ощущать их боль, ненависть и голод.

Что скажет Мильвио, когда увидит ее? Что скажет, когда узнает, что она умеет делать?

Что… сделала.

Слабый запах дыма, к которому через мгновение присоединился аромат зажаренного на огне мяса, заставил ее желудок заурчать. Они с Тэо переглянулись, и акробат произнес:

– Это может быть кто угодно.

– Если чужаки, то Лавиани бы не пропустила их.

Но все равно они пошли осторожно и, поднявшись на низкий пригорок, увидели, что в маленькой роще пляшут блики пламени. Стоило подойти поближе, как огонь изменил цвет на ярко-алый.

– Это Лавиани, – улыбнулась девушка и погасила дар, костер мигнул, вновь став обычным.

Сойка сидела на своем сброшенном с плеч мокром одеяле, поджав под себя ноги, донельзя довольная. Костер полыхал, казалось, до неба, не страшась моросящего дождика, сложенный из мощных бревен, которые Лавиани непонятно как добыла, не имея ни топора, ни пилы. Женщина приникла к нему слишком близко, не страшась жара, и от ее одежды поднимался пар, вытравливая из ткани последние капли влаги.

Рядом, на квадратном ковре из мерцающих и шипящих углей, на огромной палке пропекалась освежеванная туша. Тэо потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что это:

– Овца? – удивился он.

– Ага. – Сойка самодовольно осклабилась. – Бедная заблудившаяся овечка. Умоляла быть нам полезной, и я, так сказать, приспособила ее под наши нужды.

Акробат хмурился. Поискал глазами содранную шкуру и заметил:

– Это не одичавшая овца. Ее стригли осенью.

– А? Да какая разница! – отмахнулась сойка, повернув вертел.

– Ты, кажется, забыла, где мы находимся. Эти земли Треттини не обжиты много веков. Когда родился Мильвио, тут уже никто не жил поколениями.

Лавиани подумала над его словами и заметила:

– В молодости я побывала на восточной границе Лоскутного королевства. На Рубеже. Дурные места. Мэлги, твари Пустыни. Иногда на дни пути никакого жилья. Старожилы были уверены, что там никто не живет. И что ты думаешь? Я то и дело находила то одну ферму, то другую. В долинах, за холмами и горами. Люди живут везде.

– Но не здесь.

– Ты так уверен, попрыгун? Прощелыги, что кинули нас да сбежали вместе с Бланкой, останавливались тут. Я уверена в этом. По побережью можно будет найти и схроны, и землянки, а может, и верфь. Есть беглые, к примеру. От Ночного Клана или правосудия герцогов. Или от банковских домов. Или от кровников. Да какая разница, от чего они бегут? Может, хотят построить лучший мир и чтобы им не мешали, рыба полосатая! Главное что? – Она тонким прутиком указала на овцу. – Главное, что вы будете сыты. Ну и я… хотя, конечно, предпочла бы курицу-несушку.

– И что, овца гуляла в одиночестве?

– Отбилась от отары. Возможно, из-за непогоды, или ее кто-то напугал. На земле было множество следов копыт, но собачьих или человеческих я не увидела. Слушайте, если кто-то ее хватится или тем паче придет к нам с претензиями, я первая извинюсь.

Тэо хмыкнул.

– Правда извинюсь, если мое настроение не испортится. – Сойка потерла щеку и крутанула вертел. – Но сейчас, пожалуй, получше осмотрю местность и ночью подежурю. Ревностные пастухи – это сущая морока для мирных, немного вороватых путешественников.

Никто не пришел на свет их костра или потребовать компенсацию за пропавшую собственность. Ночь прошла спокойно, костер грел их почти до утра: бревна прогорели, оставив после себя множество тлеющих углей, благо дождь наконец-то прекратился.

Тэо, проснувшись, заметил, что сойка сидит в отдалении, под деревьями, небрежно вытянув ноги и наблюдая за тем, как над росой сочится дымка. День вновь обещал быть туманным.

Шерон спала, накрывшись с головой, он видел лишь бледные пальцы девушки, чуть подрагивающие во сне. Циркач начал утро, как и все прежние – с разминки, разогрева мышц, растяжки, нескольких силовых упражнений, а затем прыжков и акробатики. Он давно не выступал, но предпочитал держать себя в форме, и тело помнило все, чему он научился в старых бродячих цирках.

Лавиани иногда посматривала на него, потом растолкала Шерон, стоило только блеклому свету коснуться вершин деревьев.

– Есть кипяток, девочка. Мясо я уже нарезала и распределила по нашим сумкам. Твой завтрак на том сухом листе. Остальное… – Сойка щедро взмахнула рукой. – Будет угощением для диких зверушек.

Они вышли вместе с пробуждающимся туманом, спустились в низину ручья, где его было как молока у щедрого молочника. Серая мелкая галька скрипела под ботинками, матовая и влажная. Затем поднялись по склону, оказавшись над белесым одеялом, которое раскинулось, застлав равнину, и из него торчали вершины каменистых холмов, увенчанных коронами высоких базальтовых скал, возможно ранее бывших какими-то строениями.

Возле одной из таких скал, блестящей из-за вчерашнего дождя, красноватой, с тянущимися по плоской поверхности письменами, они нашли Бланку.

Шерон, увидев ее, бросилась бегом, и Лавиани, зло зашипев на эту несдержанность, положив стрелу на тетиву, пригнулась.

– А ну-ка, стой! И ты стой.

– Она…

– Быть может, червячок на крючке. Пара минут роли не сыграет. Давайте глянем, нет ли поблизости рыбаков.

Но холм оказался пуст, никто не устраивал на них засаду. Лишь ветер нагонял облака со стороны моря, вновь обещая дождь.

Бланка сидела, привалившись спиной к холодной каменной поверхности, и, заслышав шаги, резко повернула лицо в их сторону.

У госпожи Эрбет было разорвано платье, нос сломан, а на губах и подбородке запеклась кровь. На ней была мужская куртка, криво застегнутая.

Кому принадлежала куртка, стало понятно, как только они подошли поближе и увидели навзничь лежащего человека. Лавиани без всяких эмоций носком башмака повернула голову мертвеца и хмыкнула:

– Вот и свиделись, капитан. Опять яд алой тихони, а? Сперва Сегу, затем «храбрый верный» моряк. Смотрю, ты самая ядовитая гадина из всей нашей компании, рыжая. Где ты его прячешь?

Бланка вытащила из-за уха заколку, которая всегда была при ней, показала сойке и, убрав назад, сказала голосом, который старалась контролировать, чтобы не было в нем слышно ни облегчения, ни радости: