Ах так… Не прощать наглости! Собраться с мыслями и ответить!

Я прошлась по кабинету и остановилась перед его столом. На моих губах снова играла улыбка — на сей раз с оттенком сожаления. Я шепнула доверительно, даже чуть наклонившись к нему:

— Видите ли… О профессиональных критиках иногда говорят: они учат писателей писать так, как писали бы сами… если бы умели!

Теперь откачнуться и посмотреть в глаза. Неплохо! Выражение любопытства с насмешкой налицо. Продолжать! Закрепить позицию!

— Не говоря о том, что литература — область, в которой профессионалом считает себя практически каждый. И поклонник детективов, и любительница женского романа… Вы согласны? — Теперь я могла вновь позволить себе паузу. И не забыть улыбку! А вот и благосклонный кивок в ответ — отлично! Сверх программы! — Точно так же, как в педагогике. Как грозный отец с ремнем — и нежный папа, который возит ребенка в музыкальную школу. И ведь оба считают себя крупнейшими специалистами в воспитании детей!

Неожиданно он хмыкнул.

— Это да… это уж точно… Учительница? — по-свойски подмигнул он мне. — Да вы присядьте!

Наконец-то вспомнил!

— Школьный библиотекарь, — представилась я. — Изучаю на практике читательские вкусы нового поколения. А моя коллега — будущий филолог!

Умница Антонина слегка наклонила голову и опустилась на стул почти грациозно.

— Ну и как у детей насчет читательских вкусов? — вежливо поинтересовался Сам, отвлекаясь от регламента.

— Выражены слабо! Определяются с большим трудом. Мальчики предпочитают журналы автолюбителей, девочки — гороскопы и гадания. Восемьдесят три процента читают только школьную программу, из них подавляющее большинство — в кратком изложении. Оставшиеся семнадцать процентов берут книги в руки в плохую погоду, когда нервничают и перед сном. Читают в среднем две с половиной страницы в день.

Эти статистические выкладки, видимо, впечатлили Самого. Он прошелся по кабинету туда-сюда.

— Ишь ты, паршивцы! Компьютерное поколение!

И — вернулся к папке…

— Так вы, значит, не согласны с критической оценкой? Хотите сказать, ваши там молодые… это можно назвать стихами?

Не ударить в грязь лицом!

— Новые пути всегда тернисты, — высокопарно провозгласила я, — но, как правило, именно они-то и ведут к открытиям!

Лицо его выразило легкую степень отупения. И некоторое время сохраняло это выражение. Возможно, он силился представить себе грядущие открытия молодых авторов. Однако, похоже, так и не смог.

— И потом, ведь у вас в этом журнале никакой направленности! — спохватившись, перешел он к следующему пункту. Но интонация была утрачена. Он уже почти жаловался! — И фантастика, и юмор, и стихи, и сцены… каша какая-то! Все-таки… журнал должен иметь собственный облик!

За этой блестящей фразой мне вдруг ясно увиделась Диана.

— Сте-ре-о-тип! — четко и раздельно произнесла я, мысленно подойдя к ее столу и грохнув по нему кулаком. — Банальный стереотип времен застоя! По-моему, ясно, что журнал нового времени должен давать полное и всеобъемлющее представление о современном литературном процессе!

С минуту он переваривал мой ответ. А в воздухе замирали отзвуки моего боевого клича. Или, быть может, отзвуки грядущей победы?!

— А неизвестные имена? — вспомнил он. — Ведь практически ни одна фамилия ничего не говорит даже… м-м… продвинутому читателю!

— Возможно, первое время, — невозмутимо согласилась я. — Но ведь когда-то читателю были неизвестны и Пушкин, и Лермонтов!

Тут он посмотрел на меня с некоторой даже опаской. Имена классиков, похоже, пробудили в нем какой-то комплекс… Уж не отстающего ли ученика?

На сей раз пауза длилась долго. Я тактично смотрела не на него, а чуть в сторону. Я имела законное право на отдых. Молчание работало на меня. Количество веских аргументов неумолимо переходило в качество победителя дискуссии. Теперь можно было даже снова улыбнуться — великодушно и ободряюще.

И вдруг он полюбопытствовал голосом пай-мальчика:

— А как насчет эротики? Я имею в виду, с педагогической точки зрения?

Он говорил о злополучной новелле! Я почувствовала, что заливаюсь краской и… немею. Мне нечего было возразить!

И Сам прекрасно понял это. Теперь-то была его очередь снисходительно улыбаться. Этот троечник — да, я не сомневалась, что он был троечником! я где-то читала, что именно школьники-троечники успешнее другие реализуются в дальнейшей жизни! — смотрел на меня нагло, развязно и… проницательно. Он уже оценил и ПРОСЧИТАЛ меня — да и какая могла быть во мне тайна? Подумаешь, школьная библиотекарша! Он разбирался в женщинах почти профессионально! Он видел меня насквозь: мою зарплату и немодные тупоносые туфли, неудачные романы и то, что никто никогда не ждал меня у подъезда с алой розой в руках.

Кажется, моя улыбка превращалась в оскал. Я попыталась вернуться к нормальному выражению лица — тщетно! В довершение ко всему правый угол рта от напряжения стал дергаться.

— Молодые мы еще. Исправимся! — вдруг брякнула Метелкина и, словно заразившись от меня, широко ухмыльнулась с призвуком «Гы-ы!».

И едва я успела ужаснуться и сообразить, что это последняя капля, — нет, это роковая ложка дегтя в бочке меда! сигарета, угодившая в бочку с бензином! — что с журналом навек покончено и что в следующий момент грянет наш приговор; едва моя улыбка окончательно превратилась в болезненную гримасу… как Сам неожиданно проделал следующий фокус: притянул Метелкину к себе и звучно чмокнул ее в щеку. Затем он — по-видимому, с тем же намерением — шагнул ко мне, но передумал и, помедлив, осторожно взял и старательно чмокнул мою руку. После всего этого он развалился в кресле и простер к нам руку благословляющим жестом.

— Молодцы, девчонки! Бейтесь! — великодушно позволил он. — Что-то в вас, вижу, есть… Да… Но имейте в виду: чтоб через месяц — все на порядок выше! Перелопатить от и до! Точки там, запятые… Чтоб зачитывали до дыр! Чтоб все критики типа — наповал, и сразу — рейтинг! Популярность! Короче, бессмертие!

…Дальнейшее сохранилось в памяти смутно, отдельными фрагментами. Кажется, мы обещали ему бессмертие. Кажется, обнимались на прощание. И кажется, в этот день за метелкинскую занавеску отправилась четвертая бутылка…

* * *

— Ну а потом что? — скептически допытывалась Людасик. — Выйдет первый номер, а дальше? Где ты возьмешь авторов?

Вот что значит честный, добросовестный человек. Добросовестно сыплет соль на рану. Ответить ей было, разумеется, нечего, кроме: «Людасик, я тебя умоляю!» — и скорчить жалкую гримасу.

Вспоминать о вчерашнем было страшно. Сцена с Самим время от времени всплывала в памяти в виде нелепого и унизительного фарса. Я старательно гнала воспоминания прочь.