хотя бы Анжело — или чье-нибудь плечо вылетит из сустава. А если промахнешься, то пролетишь мимо сетки, и то же случится с твоей шеей.

Барбара вздрогнула.

— В следующий раз напомните, чтобы я не задавала столько вопросов! Теперь мне будет страшно на тебя смотреть!

— Ну-ну, милая, — Марио приобнял ее за плечи и легонько сжал. — Разве Сантелли так говорят?

— Марио, — быстро сказал Томми, — я видел, как ты промахивался сотни раз. Но никогда не падал мимо сетки и никогда себе ничего не повреждал. Как у тебя получается?

Подвижное лицо Марио расплылось в усмешке.

— Расскажу тебе страшную тайну. Я заключил сделку с дьяволом. Продал ему душу, и он сказал…

— Эй, парень, умолкни, — перебил явно оскорбленный Анжело. — Мне такие разговоры не нравятся. И Лу бы не понравились. И Папаше…

— Нет, Марио, серьезно, — настаивал Томми.

Марио перестал ухмыляться.

— Ладно, если серьезно, я давно решил — еще до того, как начал работать над тройным сальто — что буду учиться, как Барни Парриш, без лонжи. Решил, что чем больше раз упаду, тем лучше научусь справляться с падениями без особого вреда для себя. Мы с Анжело много спорили по этому вопросу.

— Я думал, что он свихнулся, — добавил Анжело. — Но это сработало.

Марио кивнул.

— Я свалился, должно быть, пару тысяч раз. Наверное, мог бы и без сетки упасть и не убиться, — он постучал по косяку. — Стукну по дереву. Хотя пробовать, конечно, не собираюсь.

Анжело, потянувшись, расстегнул манжету на длинном рукаве рубашки Марио и закатал его. Тронул красную отметину на локте.

— Но пара таких штук на тебе есть всегда. Когда-нибудь заработаешь инфекцию и будешь знать. Я уже не говорю, что это жутко больно.

Марио, пожав плечами, потянул рукав обратно.

— Ой-ой-ой! Да ты хуже Люсии! Я их вообще не замечаю. Это Клео нам когда-то говорила про возможность сломать шею?

— Не Клео, — возразил Анжело, — а Барни Парриш. Он говорил, что каждый, кто хочет стать воздушным гимнастом, должен философски относиться к вероятности сломать шею.

— Ну нет, — протянул Марио. — Я человек ограниченный, и у меня насчет ломания шеи предубеждение. Даже, можно сказать, нетерпимость. Так что я решил, что лучше бы мне войти в чертовски хорошие… извини, Барб… хорошие отношения с сеткой. Для того она, в конце концов, и повешена. И это дает результаты.

Спросите Томми. Я учил его летать без лонжи. И он не делал и половины тех падений, которые обычно встречаются у начинающих.

— Но как ты падаешь и не ранишься? — не отставал Томми.

Марио пожал плечами.

— Так же, как ты. Или любой другой. Инстинкт, наверное. Когда я начинаю третий оборот, то внутри что-то щелкает — да или нет. Если нет, я даже не пытаюсь тянуться к Анжело. Обнаруживаю, что уже перевернулся и готов падать.

— Неплохой инстинкт, — заметил Анжело. — Из тебя бы вышел хороший каскадер.

Зимой я много работаю в «Уорлд Филмз». Мог бы и тебя пристроить. Знаю, что тебе такое не нравится, но это все-таки заработок. К тому же гораздо более мужская работа, чем это бабское кривляние в балетной школе.

Марио явно разозлился: плечи его напряглись — но сумел выдавить улыбку.

— Нет уж. Это не для меня. Говорю же, у меня предубеждение насчет ломания шеи… в любых местах, кроме центрального манежа. Все, Анжело, нам пора готовиться к выступлению.

Ночью Томми долго лежал без сна. Перед глазами продолжали вставать картинки с генеральной репетиции. Марио, одновременно расслабленный и собранный, ступающий позади него на мостик. Его собственный первый кач и неожиданное понимание — за секунду до того, как отпустить перекладину — что за ним наблюдает аудитория, гораздо более критичная и требовательная, нежели та, с которой предстоит столкнуться в туре.

Напряженный Марио, подающий Анжело сигнал к тройному сальто. Внезапно наступившая тишина — все тише, тише, тише, пока в зале не осталось иных звуков, кроме поскрипывания строп. Трапеция, взмывающая все выше, полет, переворот и тяжелое падение. Вопль Люсии, оборвавшийся на середине — крик истинного ужаса. Лицо Марио, выбирающегося из сетки — обозленное и задумчивое попеременно.

Позже, когда они спускались, Томми шепнул:

— Сочувствую, что не вышло.

Но Марио улыбнулся.

— Ничего. Я уже понял, что сделал неправильно.

Позже семья столпилась вокруг них с объятиями и поздравлениями. Барбара порывисто обхватила Томми за плечи и поцеловала. При воспоминании об удивленном взгляде Люсии у него снова загорелись уши. А тогда он оттолкнул

Барбару, пробормотав: «Ну, завязывай с этими нежностями…»

У каждого нашлись добрые слова. Глаза Папаши Тони сияли, пусть все, что он сказал, было: «Что ж, в этом году ты не посрамишь доброе имя Сантелли».

Анжело, стиснув Томми в медвежьих объятиях, сердечно проговорил: «Славная работа, парень». Джо предположил, медленно и уверенно, что когда Томми дорастет до своих локтей и коленок, то из него выйдет очень дельный артист.

Но важнее всего было крепкое быстрое объятие Марио украдкой — когда они вылезали из трико в раздевалке. Он сказал только: «Хорошо, Везунчик, хорошо».

Но слова эти для Томми имели значение куда большее, чем все остальные, вместе взятые.

Однако вечером Марио опять отдалился — стал холодным, резким и взрослым.

Люсия устроила одну из своих впечатляющих праздничных трапез, а когда все начали расходиться по спальням, нахмурилась:

— Будешь спать в швейной мастерской?

Марио кивнул.

— Ох, Мэтт, — заволновалась она. — Я уже убрала оттуда простыни! Ложись с Томми или Клэем.

Марио колебался, и Томми быстро сказал:

— Я не против.

Лицо Марио снова сделалось чужим и холодным, снова он словно отдалился на миллион миль.

— Слушай,